Решительно подхватив Гомера на руки, я опустила его на пол, подкрепив свои действия твердым: «Нет, Гомер!»
Котенок задрал голову — назад и в сторону — жест, который я вскоре научилась безошибочно распознавать; означал же он вот что: по моему тону он пытался угадать, чего именно я добиваюсь. Эту позу Гомер примерил несколько раз, словно переспрашивал, а затем исторг истошный, идущий откуда-то из глубин, раздирающий душу вопль «И-и-и-и-у!», для которого, наверное, понадобились все силы его кошачьего естества.
Положив две лапы на край дивана, Гомер повторил еще раз: «И-и-и-и-у!», на сей раз выражая неподдельное возмущение.
Мы с Мелиссой едва смогли удержаться от хохота, однако остались непреклонны. «Нет, говорю!» — повторила я.
Обратив к нам мордочку, Гомер посидел так еще с минуту, словно ожидая, что вот-вот мы смилостивимся над ним, но, не дождавшись, горестно вздохнул и поковылял прочь к своей миске в другую комнату. Поступь его была нарочито неспешной, словно таким образом он говорил нам: «Ну и не надо. Я и без вашей еды обойдусь».
* * *
Таков был первый дисциплинарный урок, который мы преподали Гомеру. А закрепить его следовало как можно быстрее ввиду нашествия близких друзей, у которых появился такой прекрасный повод для визита, как знакомство с нашим котенком. Если что-то Гомер и любил больше всего на свете, так это знакомиться с новыми людьми. А вот эти самые люди только и делали, что позволяли ему все, на что он был горазд. Незаметно для себя Гомер оказался на попечении огромной семьи: «Нет заботливей на свете тех, кто этого хотят: теть и дядей в котсовете, что в ответе за котят», которую мы для краткости окрестили с Мелиссой «Советом семи нянек». В этот совет входили бесчисленные крестные, которых хлебом не корми, а дай стянуть с тарелки кусочек тунца или индейки, а на худой конец, и тефтельку — и незаметно переправить котенку. Кроме того, все члены комитета считали своим долгом заваливать Гомера игрушками, как своими, оставшимися со времен детства, так и специально приобретенными в кошачьих отделах окрестных зоомагазинов — игрушками, которые гудели, жужжали, звякали колокольчиками на все лады, словом, влекли и манили своей способностью производить звуки. Все, и я в том числе, исходили из убеждения, что игрушки со звоночками и пищалками подходят слепому котенку больше, чем разноцветные перышки и финтифлюшки.
А вот церемония представления должна была проходить по строго установленной процедуре, иначе Гомер вместо дружеского расположения выказывал настороженность. Поскольку усы у него не попадали за дужку конуса, то движения даже под самым носом Гомер не ощущал, и, значит, рука, протянутая к нему ниоткуда, если только то была не моя рука, могла его испугать.
Посему для знакомства был выработан целый церемониал. Вначале я должна была взять нового человека за руку и провести наши руки под носом у Гомера, чтобы тот уловил мой запах и понял, что сопутствующий запах мамой одобрен, и тогда он был готов дружить. Физический контакт был для Гомера источником неизбывной радости; в отличие от зрячих котов, он был, если так можно выразиться, куда более «тактилен» и просто обожал прикасаться носом, ластиться, тереться спинкой и даже зарываться всем телом во что-нибудь мягкое и живое, лишь бы чувствовать это.
А вот что приводило всех наших посетителей в изумление, так это способность Гомера отличать тех, с кем он был хотя бы мимолетно знаком, от тех, с кем сталкивался впервые.
— Мы с ним виделись ровно пять минут, — удивился один мой знакомый, когда попал к нам в дом во второй раз и Гомер тут же подошел к нему и без предисловий забрался на колени. — Как он меня опознал, если даже ни разу не видел?!
— Он тебя вынюхал, — ответила я.
Коты вообще опознают друг друга больше по запаху, чем по виду, вот только у Гомера, говоря техническим языком, обоняние было настроено лучше, чем у многих других его сородичей.
Не меньше, чем необыкновенный нюх, в Гомере поражала его способность слышать то, что никто иной, даже другие коты, расслышать не мог. Помню, как одна моя знакомая, желая проверить широко известную теорию о том, что бездействие одного из органов чувств обостряет восприятие других ощущений, принялась беззвучно помахивать рукой футах, наверное, в ста от Гомера, мирно дремавшего у меня на коленях. Едва она провела рукой, как Гомер вскинул голову, навострил уши, и шея его повернулась туда, откуда шел звук. В этом пока что ничего необычного не было — когда он бодрствовал, его уши и нос всегда были в работе, отчего могло показаться, что состояние покоя ему просто неведомо. Но вот что поразительно: каким образом движение воздушных потоков от руки, которая бесшумно поднималась и опускалась, достигло его ушей с силой, достаточной, чтобы его разбудить? Гомер тут же спрыгнул на пол и стал покачивать головой в такт движению руки. А затем вразвалочку пересек гостиную, выйдя точно на мою знакомую, поставил лапки ей на ноги и вытянул шею. «Что это за звук? Опустите его пониже!» Рассмеявшись, знакомая опустила руку, чтобы Гомер вспомнил запах, и с любовью почесала ему шейку, на что котенок ответил довольным урчанием.
Незаметно для себя люди инстинктивно старались обращаться с Гомером как можно ласковей. То чувство, которое возникло у меня в первый же вечер наедине с Гомером — что если Гомер тебе доверяет, это что-нибудь да значит, — это чувство делает тебя другим. И, кажется, все мои знакомые испытывали то же самое.
В те времена Саут-бич был населен людьми, которые, по большей части, перебрались сюда из других мест, теми, кто на родине слыл неудачником или «человеком со странностями», словом, не таким, как все. Тут были и художники, и писатели, и травести, и даже умельцы, которые наряжались и гримировались таким образом, что, скажем, левой половиной тела могли изображать женщину, а правой — мужчину, — номер, имевший неизменный успех у завсегдатаев ночных заведений. Вот почему в какой-то момент мы между собой стали называть Саут-бич «Островом брошенных игрушек».[7]
Кто как, а Мелисса благоволила ко всем изгоям и отверженным, устроив у себя в доме что-то вроде артистического салона. Возможно, потому, что Гомера можно было отнести и к тем, и к другим, коих сторонились все «нормальные» люди, все, кто с ним знакомился, тут же подпадали под его
обаяние.
Но лично я так не считаю.
Одна моя приятельница как-то спросила, почему, на мой взгляд, истории о животных — те, в которых братья наши меньшие совершают героические поступки, вроде той кошки, что вынесла котят из горящего дома, или, вот, пса, который пересек пустыню в Ираке (а это миль пятьдесят), чтобы найти солдата, кормившего его — почему эти истории так действуют на нас?
Вопрос застал меня врасплох, и я ограничилась уклончивым ответом, мол, я и сама чувствую их обаяние. Но несколько дней спустя мне вдруг подумалось, что эти поступки — почти материальное свидетельство объективно существующего морального порядка, или, иными словами, воплощают в себе божественное начало. Они, как мне кажется, доказывают: то, что нам дорого и трогает нас до слез, такие вещи, как любовь, отвага, верность и альтруизм — не абстрактные понятия. То, что ничто из этого списка не чуждо и животным, показывает человеку, что все это — часть бытия, а вовсе не придумано им для того, чтобы передавать из поколения в поколение в виде сказки или мифа.
Слепота Гомера не одарила его сверхъестественными способностями. Она не сделала его проницательней и не наделила умением видеть то, что скрыто в характерах других животных. Однако она открывала лучшее в тех, кто окружал его. Нашим друзьям было известно, что парочка, которая принесла Гомера в ветеринарную клинику, настаивала на его усыплении, а еще десяток людей не раздумывая отказались приютить его. Такое положение вещей неминуемо разбивало всех, причастных к судьбе Гомера, на два лагеря: «мы» и «они». Быть одним из «нас», осознавать незаурядность Гомера, быть к нему добрее и не отвергать его, несмотря на его несходство с остальными — означало быть лучше и выше «их», тех, кто отказался от него.
Коты по своей натуре хищники-одиночки — так по-научному зовется то, что может наблюдать каждый из нас: они куда независимей собак, предпочитают со всем справляться самостоятельно и, в отличие от собак, любят оставаться наедине с собой.
На воле собаки собираются в стаи, в то время как коты охотятся в одиночку или образуют нестабильные социальные группы, ориентированные больше на соблюдение территориальных границ друг друга, нежели на совместную добычу пищи.
Гомер же всегда был «стайным» животным — инстинкт, куда более развитый, чем у большинства котов, подсказывал ему, что его безопасность зависит от размера стаи. А стаей его стали люди. Я была вожаком, и того, кого я представляла Гомеру, котенок безоговорочно считал своим. Все до единого полагали, что именно этот котенок будет отличаться особым недоверием к чужакам, и все без исключения ошибались — Гомер относился к людям чрезвычайно благосклонно. Свое расположение он выражал тем, что забирался на колени к новому знакомому и принимался мурлыкать и тереться об него в знак дружбы.
