Если разобраться, то в моем праведном возмущении и заверениях в том, что за Гомера можно не волноваться, во всяком случае, не более, чем за Скарлетт и Вашти, имелась определенная доля правды. А заключалась она в том, что Гомер был не такой, как все, и я, конечно же, переживала за него куда больше, чем хотелось бы в этом признаваться.
Но все мои страхи были только моими, сам же Гомер их не разделял. В свое время нам пророчили, что слепота неминуемо проявится известной неловкостью в движениях и большей, чем обычно, зависимостью от внешних факторов. Как бы не так! Все оказалось с точностью до наоборот. Поскольку Гомер в упор не видел подстерегающих его на каждом шагу опасностей, он пребывал в блаженном неведении об их существовании. Какая разница — вскарабкаться на диван высотой в общепринятые три фута или на шторы на высоту девять футов, если тебе все равно не понять, как высоко ты, собственно, забрался? И уж тем более нет никакой разницы, откуда прыгать, поскольку и в том, и в другом случае ты приземляешься в неизвестность, единственным верным ориентиром в которой служит слепая вера в то, что ты куда-нибудь да приземлишься.
В комиксах со слепым супергероем по прихоти автора он вновь обретает зрение. И тогда, даром что все его сверхспособности остались при нем, он вдруг становится совершенно беспомощным: он просто боится повторить те трюки, которые совершал не задумываясь, пока был слепым. «Вы что, с ума сошли? — как бы спрашивает он у читателя. — Отсюда я прыгать не собираюсь! Я же не слепой и вижу, как здесь высоко!»
В случае с Гомером такого всемогущего писателя, который одним росчерком пера мог бы вернуть ему зрение, не было. Поэтому единственный страх, который мог безраздельно овладеть Гомером, был страх одиночества. Пока кто-то был рядом — будь то я или кто-то из собратьев, то бишь сестер кошачьего племени, никаких страхов перед вещами, способными нанести вред, Гомер не ведал.
Что возвращает нас к полиэтиленовой сумке.
На дворе стояла осень. День клонился к вечеру. Гомеру было уже около четырех месяцев. К этому возрасту косолапость ушла в прошлое; шерстка, стоявшая торчком в первые недели, улеглась и теперь отливала благородным агатом от кончика хвоста до усов, которые нынче топорщились на добрых три дюйма в разные стороны. Он заметно подрос, но также заметно было и то, что в сравнении с другими моими кошечками для своего возраста он все еще был недомерком, что не могло не вызывать моего беспокойства. Пэтти заверила меня, что котята, как дети, — растут кто быстрее, кто медленнее. Но было уже очевидно, что Гомер не вышел статью и даже в зрелом возрасте будет мельче своих среднестатистических собратьев.
Итак, день был воскресный, и я решила провести его с книгой в руках. Погрузившись в чтение, я не сразу осознала или даже ощутила на подсознательном уровне, что Гомера вот уже несколько минут как не видно и не слышно. А надо признать, что он любил подремать у меня на коленях, пока я читала. Но и его отсутствие само по себе тревоги не вызывало. По своему обыкновению он мог рыскать неподалеку в поисках приключений на свою голову, находя их именно тогда, когда мое внимание занято чем-то другим.
Оторвавшись от книги, я тут же услышала характерный шорох — звук доносился из кухни, а производить его могла только полиэтиленовая сумка, с которой я утром бегала за овощами и зеленью, а потом оставила на кухонной стойке для всяких очисток и мелкого мусора, чтобы не таскать их всякий раз в большой бак, вывозившийся раз в неделю. Гомер, до этого дня забиравшийся на стойку, карабкаясь по моей ноге аки по древу, видимо, уже определился с ее размерами и высотой и теперь открыл свой путь наверх и, значит, играет себе с приятным на ощупь предметом. Убедившись в том, где он и чем он занят, я успокоилась и вновь уткнулась в книгу. Но не прошло и пары минут, как из кухни донеслось прерывистое паническое «мяу-мяу-мяу!» — прежде я слыхала такое лишь тогда, когда Гомера закрывали одного в ванной.
Отшвырнув книгу, я бросилась на кухню — Гомер и впрямь обнаружился в сумке, но ему было не до игр. Голову он ухитрился просунуть в прорезь-ручку, а в попытках освободиться умудрился перекрутить сумку так, что ручка петлей захлестнула ему шею. Голова его скрывалась где-то внутри, а коготки задних лапок беспомощно елозили по столу, пытаясь хоть за что-то зацепиться. Похоже, он сунулся в эту сумку, приняв прорезь за вход, а выхода попросту не видел.
— Тихо, тихо, я здесь, Гомер, — сказала я вполголоса, чтобы успокоить нас обоих.
С испугу я не могла понять, как туго петля сдавила ему горло, а перепугалась я не на шутку, не меньше, чем он: а что, если он задохнется раньше, чем я успею вытащить его из петли? Я подхватила котенка с сумкой, одновременно просунув в прорезь палец, чтобы не дать петле затянуться туже, и стала приговаривать: «Все в порядке, мой мальчик, все в порядке». Гомер продолжал отчаянно барахтаться в сумке, и, лишь улучив момент, когда он вроде бы прислушался к моему голосу, я сумела вызволить его из плена.
— Это какой же идиот додумался оставить полиэтиленовый пакет в доступном месте, когда в доме слепой котенок?! — возмутилась я. — Что бы случилось, если бы меня не оказалось дома?! Гомер мог задохнуться, и все по вине этого…
И тут до меня дошло, что этот идиот не кто иной, как я сама.
Я могла сколько угодно охать и ахать по поводу Гомеровых альпинистских пристрастий, включая кульбиты почти с двухметровой высоты, или «флосбери-флопов», как положено, на спину, лишь с тем отличием, что на месте приземления не было ямы с песком. Истинная опасность таилась в неприметном с виду полиэтиленовом пакете. До этого случая я уже начала думать, не слишком ли я опекаю Гомера. Оказывается — наоборот. Уж как я ни пыталась обезопасить окружающее Гомера пространство, но разгадать, где его поджидает непрямая и неявная угроза, и потому предвидеть ее я не могла, и уж тем более не мог предвидеть это он.
Зато, в отличие от меня, Гомер довольно быстро оправился от потрясения и уже полчаса спустя, зарывшись мордочкой в мою грудь, забылся безмятежным сном.
Проснулся он бодрым и энергичным, готовым к новым приключениям. В соседней комнате Вашти гоняла неизвестно где добытую крышечку от бутылки. Услышав призывные звуки, Гомер потрусил к ней в надежде, что его примут в игру. Полиэтиленовая сумка со всеми сопутствующими ей перехватывающими горло обстоятельствами была напрочь забыта.
Однако мне эпизод с сумкой запал в память надолго. И впредь отбил охоту оставлять Гомера без присмотра; единственным желанием теперь было заставить его ходить только по полу, что называется «по струнке», а шаг в сторону предупреждать безапелляционным «Нельзя, Гомер!»
Еще в нежном кошачьем возрасте Гомер выказывал бóльшую тягу к вербальному общению, чем любой из известных мне котов. При этом он проявлял завидную чуткость к аберрациям голоса, в чем я удостоверилась на собственном опыте. Если я слишком долго молчала, Гомер начинал теребить мою ногу лапкой, настоятельным «мяу» вызывая на разговор. Когда я заговаривала с ним, он садился на задние лапки прямо передо мной и, склоняя голову то в одну сторону, то в другую, с самым серьезным выражением мордочки пытался, как представлялось мне, вникнуть в смысл моих слов. За котами прочно закрепилась репутация «неприручаемых», но Гомер не только откликался на свое имя, но и соглашался выполнять простые команды. Слыша слово «нельзя», он мгновенно замирал на месте, даже когда на лице у него было написано, как ему хочется завершить начатое.
После того как несколько недель кряду я командным способом отучала его от более дерзновенных поступков, чем игра с плюшевым червячком с бубенчиком на хвосте, который достался ему в наследство от Скарлетт, его лексикон обогатился новым «мя-ау». Для себя я определила его как пробное, или «а можно мне?» мяу. Если, скажем, Гомеру взбредало на ум покорить новую мебельную вершину или порыскать где-нибудь на задворках кладовки, он вначале забрасывал свое пробное «мя-ау»: «Мя-ау? А можно мне?..»
«А можно мне на веранду вслед за Скарлетт и Вашти?» — «Нельзя, Гомер!» — «Можно взобраться на пустую полочку над музыкальным центром?» — «Нельзя, Гомер!» — «А можно побаловаться шнурками на жалюзи?» — «Ну сколько же можно, Гомер! Такой шнурок если захлестнет, то самому тебе уже не выпутаться!»
Невооруженным глазом было видно, что Гомера огорчают все эти «нельзя». Кураж был неотъемлемой частью его природы — без него нельзя было приоткрыть тайну неодолимо влекущих звуков и запахов. А вот сопротивление этому шло вразрез с природой. Но уж если полиэтиленовая сумка едва не стала причиной домашней трагедии, то, как знать, где еще могла подстерегать котенка смертельная опасность?! Поэтому, как ни претило мне самой то и дело его одергивать, для себя я уже решила, что поступаю правильно.
