Короче, выпустили нас, я успел местным, своим, любимым петроградским рассказать, как да что, они мне — сразу у милиции бутылочку сухого вина, тут же, будто из воздуха соткали. Похмелили меня. Я домой пришел к жене. Она на меня: где был, где ты шлялся?! Я ей честно выложил справку: вот, мол! Впервые в жизни был в медвытрезвителе. А она, бедная, волновалась, думала, я с девками оттягиваюсь. Фига с два!
Через несколько дней у нас гастроли. В замечательный город Челябинск. Приходим мы в аэропорт. В этот рейс у меня книги никакой нет. Что бы такое, думаю, почитать. Подхожу к автомату, опустил три копейки, газету «Смена» купил — молодежную. Открываю — написано: «Алиса» с косой челкой". О! — говорю, — замечательно! Свежак! Только что испеченная. Читаю — Доктор "хайль Гитлер" кричал…Ну, думаю, ничего себе — набедокурили-то, а… что же я то не видел ничего?
А дело в том, что в Челябинске был тогда единственный уникальный концерт — выступала группа «Алиса» и группа «Нате». Взял газетку с собой, полетели. Приезжаем туда. А челябинцы устроили нам лютый прием. Встречают нас пять «пятерок» в аэропорту. Всем чуть не отдельные машины. Мне «Волгу». Ну — молодцы, парни. Обслуживают в столовой местные манекенщицы. Все было очень серьезно. Приезжаем — «Алиса» уже сидят. Я подхожу к ним, говорю: Доктор! Подарочек у меня для тебя! Почитайте, говорю, свежую прессу. Купил в питерском аэропорту. Они сгрудились вокруг — читают. Ну, и, как бы, соответственно, полное недоумение: что такое? Я говорю: ты "хайль Гитлер" кричал? Он мне: не, не кричал… А что делать теперь? Я говорю: точно не кричал? Он говорит: точно не кричал! Значит, говорю, запись должна быть — у фанов, вообще у кого-нибудь. Достаньте фонограмму, да в суд на них, иудов проклятых. Та це ж провакация… как говорят хохлы.
Ну, собственно, и все. И они поступили правильно. Дальше, остальное, как бы известно.
Такие провокации в те годы были часто, в общем, и их многим приходилось испытать на себе. Еще когда мы выступали с «Алисой», помню, в гримерку к нам подошел кагэбэшник. Там уже ребята настраивались, мы стояли у зеркала с Костей, поправляли фишки — он свою звездочку, я свои феньки. К нам подходит молодой человек в сером костюме: а что, говорит, вы звезд-то на себя понавесили?! Я говорю: а ты что, хотел, чтобы мы свастик на себя понавесили? Ушел ни с чем. Слова не сказал.
То, к чему мы идем, не может быть отменено ничьим приказом.
Привела ли к победе былая борьба?
И кто победил? Ты? Твой народ? Природа?
Но пойми меня до конца: такова уж суть вещей, чтобы плодом каждой победы всегда становилось такое, что вызовет новую схватку.
УОЛТ УИТМЕН
я понимаю, что этот вопрос все равно мне зададут, как задают его всякий раз, когда мне приходится давать интервью.
- Но все-таки — почему же вы разошлись с Костей?
Я отвечаю по возможности кратко:
- В результате творческого несогласия. Подчеркиваю — творческого.
Или — спрашивают еще категоричней:
- Что между вами произошло?
— Между нами ничего не произошло. Он был и остается моим старшим братом. Просто у каждого вокзала оказалась своя дорога.
Он пришел и спросил: "А что у вас происходит здесь?" Сказали: ничего, живем нормально. Его посадили, налили ему чаю. Он спросил: "Вас кто-нибудь охраняет в этой жизни?" Ему сказали: да. Он говорит: "Кто?" Отвечают: санитары. Он предложил: давайте, я спою вам песню. Начал петь. Вдруг звонок в дверь.
Он открыл. Вошли люди в белых халатах, в колпаках и черных очках. Опять санитары-оборотни пришли? Да, это санитары-оборотни. Мимо них прошмыгнула крыса и скрылась. Они спросили: "Здесь есть еще кто-нибудь кроме вас?" Он ответил: "На улице есть дождь".
Они вошли, обыскали все комнаты и никого не нашли. "В феврале у вас был гость", — "Да, был, но его теперь уже здесь нет".
И он ему сказал: если ты хочешь, ты можешь стать генералом. У нас очень большой город, в этом городе все можно. Он говорит: не хочу. Лучше я буду наркоманом, чем генералом. Ты будешь позорить нашу семью? Нет, я не хочу позорить нашу семью. Просто я не собираюсь этого делать, и все. Так кем ты станешь? Кем я стану, тем стану.
Знаешь, однажды моя рука была в голове моего друга. Он спрыгнул с пирса и утонул. Я бросился его спасать. Когда я вытаскивал его на берег, моя рука провалилась в его мозг.
Из ненаписанного сценария к не отснятому фильму.
Меня часто просят рассказать об инсценировке "Егоркиной былины" в университете. Мы делали это втроем — Башлачев, Кинчев, я… Башлачев сочинил вещь, которая совершенно классически является… колдовской. У него таких вещей две: "Егоркина былина" и «Ванюша». Я боюсь этих песен — но не то чтобы такой… «страшной» боязнью, а — духовной. Потому что человек, входящий в образ того, от имени которого он поет, сам как бы должен отчасти становиться своим персонажем. Саш-Баш в этом был очень силен — он сначала входил в образ, потом переносил его на других, чем, собственно, и лечил их. Классический русский стиль — "подобное лечится подобным". То есть он рассказывал алкоголику о его галлюцинациях. Я сначала, когда впервые слушал эту песню, не понял — о чем это. Потом до меня дошло, что здесь переложен классический бред алкоголика:
… Он, бродяга, пьет год без месяцаС утра мается, к ночи бесится,Перемается, перебесится,Перебесится, да повесится…
пел он сначала. А потом уже пел по-другому: "да дай Бог — не повеситься". В «Ванюше» — еще страшней ситуация.
Это некие заклинания, которые равноценны, скажем, гемадезу, всяким химическим средствам, которые возвращают человека обратно. Потому что, если человеку подставить зеркало и показать самого себя в его естественном виде, в котором он находится… Это был изначальный «алисовский» принцип — зеркала. Я тоже пытался делать именно так. Потому что, если хочешь показать бюрократа ты должен стать им сам и поговорить с ним на его языке, как будто ты пришел к нему на прием своим парнем. Это очень тяжелая ситуация, она выкачивает силы. Это страшно. Мне страшно даже тогда, когда я пою друзьям эти песни. Вдвоем мы еще осиливали их запросто — на двоих одну бутылку не страшно, а вот одному целую… очень тяжело. Потому что ты берешь на себя ту же ответственность. Когда начинаешь петь — ситуация сразу начинает моделироваться. Любой человек, поющий это, либо воспроизводит, либо делает, либо творит, то есть Франкенштейн — неумолим. Даже если ты поешь о розовом кусте. Он все равно вырастет, и ты однажды его увидишь. И если ты борешься с чем-то — ты все равно с ним сочетаешься.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
