— Он свою угрозу выполнил, даже успел накатать на нас телегу, но на его несчастье в штабе оказался начальник разведки корпуса и всё поставил на свои места — барахольщикам даже извиняться пришлось…
— Это хорошо, товарищ командир, — старшина потёр руки, — это мне очень нравится.
— Да и толстяк этот, гауптман, тоже оказался ценным кадром. Всех, кто брал его, велено представить к медалям.
— Отличная новость, товарищ старший лейтенант! — Охворостов проверил пуговицы на гимнастёрке — все ли на месте, застегнул воротник, отряхнулся, сбивая с себя остья сена. — Отлучиться разрешите, товарищ старший лейтенант!
— Это куда же? — Горшков сощурился.
— В штаб!
Старший лейтенант вспомнил девушек-связисток, синеглазую Асю и позавидовал Охворостову, простоте его отношений с дамским полом, — сам он так не умел, робел…
— Давай, старшина, имеешь право!
Старшина сдвинул складки под ремнём гимнастёрки назад, браво выпятил грудь — выглядел он на все «сто».
— Товарищ командир, осмелюсь доложить…
— Ну!
— У меня сегодня день рождения.
Горшков присвистнул удивлённо: совсем забыл на войне, что существуют такие простые штатские штуки, как дни рождения. Господи, да это же совсем из другой жизни, которой уже нет… Проговорил тихо — у него даже голос сел:
— Ох, старшина! Чего же мне тебе подарить?
— Ничего не надо, товарищ старший лейтенант, главное, чтобы вы сами были — это раз, и два — давайте пригласим к нам связисток… Снова. А?
— А почему бы и не пригласить?
— Есть пригласить связисток! — лицо старшины засияло удовлетворённо.
Старший лейтенант позавидовал лихой молодцеватости подчинённого и, устало выплёскивая его из головы, расслабленно опустился на сено, закрыл глаза. Когда открыл — старшины уже не было, он будто растаял.
Хотелось спать. Горшков вновь закрыл глаза и в то же мгновение провалился в тяжёлый непрозрачный сон, — что-то в странном сне этом ухало, колотилось, скрежетало, ворочалось, вызывало беспокойство… У Мустафы сон был один, у старшего лейтенанта — другой. Очнулся Горшков от того, что почувствовал чей-то взгляд. Открыл глаза — Мустафа сидит рядом и внимательно смотрит на него.
— Ты чего, Мустафа?
— Да вот, прокручиваю в мозгу всё, что видел, когда на той стороне были.
— Ну и что?
— Достойное это дело — разведка.
— Без разведки войны не бывает, Мустафа. Всё хотел спросить тебя, да как-то недосуг было, то одно мешало, то другое — ты раньше в армии служил?
— Было дело, товарищ старший лейтенант. Не всё же время я за колючей проволокой сидел.
— В каких частях тянул лямку?
— В пограничных.
Горшков невольно поцецекал языком:
— Неплохо. А как же потом докатился де жизни такой? — старший лейтенант сложил из пальцев решётку.
— Было дело, товарищ командир, — Мустафа вздохнул с досадой — не хотелось ему вспоминать прошлое, — было. По молодости, да по глупости.
— Всё правильно, Мустафа. Каждый из нас бывает и молод и глуп… Даже в старости.
Охворостов вернулся в клуню через двадцать минут, удовлетворённо погладил пальцами усы.
— К вечеру ждём гостей, товарищ старший лейтенант, — сказал он, — узел связи нашего доблестного артиллерийского полка.
Из-под охапки сена выглянул Соломин, звучно поскрёб пальцами щетину на щеках:
— Бриться трэба!
— Не только. Желательно ещё и наодеколониться. Чтобы амбре было такое м-м-м-м, — старшина выразительно втянул в ноздри воздух, — чтобы весь узел связи улёгся к нашим ногам.
— Хай живэ и здравствует дружба между разведчиками и связистами! — Соломин окончательно выдрался из сена, сел. — Товарищ старший лейтенант, как в штабе оценили наши действия в тылу противника?
— На «ять».
— И что нам за это будет? — тон соломинский сделался задумчивым: ответ командира был неопределённым. — Медалей, я так полагаю, нам за это не дадут.
— Ну почему же, пару «зобоэзок» могут дать. — «Зобоэзками» разведчики звали медали «За боевые заслуги». — Вначале дадут, потом добавят… Либо отнимут. В нашей жизни всякое бывало.
— Верно, бывало…
— Поэтому пока не будем держать медали в руках, об этом лучше помолчим, — Горшков потянулся, сделал лёгкое, почти неуловимое движение, будто ухватился в воздухе за что-то невидимое и в следующий миг оказался на ногах.
Из связисток в голову старшему лейтенанту запала одна — синеглазая сержантша Ася… Впрочем, как разумел Горшков, Ася поселилась в мозгах не только у него одного.
Тяжесть, наполнявшая виски и затылок, после сна исчезла, в душе возникло что-то светлое, бодрое, Горшков подумал, что неплохо бы перед встречей со связистками искупаться где-нибудь, но, насколько он помнил, во всей округе не было ни одного озерка, даже мелких речек и ручьёв с запрудами не было. Имелись задымленные болотистые низины, поросшие осокой, кое-где даже проблёскивали полоски воды, но в лягушачьих угодьях этих не искупаешься; Горшков пару раз намеревался поинтересоваться у хозяйки клуни, куда они ходят летом купаться — не в водосточных же трубах плещутся, но всё время что-то мешало, не до вопросов было. Старший лейтенант отогнул рукав гимнастёрки, посмотрел на часы — до вечера было ещё далеко.
Когда нет никакого конкретного дела, время наполняется неприятной пустотой, прогибается, человек не знает, куда себя деть, а этого никак нельзя допускать, — Горшков выскочил из клуни на свет, поправил на себе гимнастёрку и, нагнав на себя командирскую солидность, отправился в жилой дом к хозяйке.
Хозяйка, старая, седенькая, с белёсыми усиками над верхней губой, сидела в распахнутых сенцах и чистила картошку, тщательно собирая очистки в сдавленное ведёрко — мечтала, когда фронт уйдёт отсюда, наши потеснят фрицев, завести какую-нибудь живность, поросёнка или козу. Увидев старшего лейтенанта, хозяйка проворно поднялась со скамейки.
— Здравия желаю, тётка Марфа, — поприветствовал её Горшков.
— И тебе того же самого, товарищ командир, — старушка поклонилась Горшкову, — в том же количестве.
— Скажи, тётка Марфа, а речка здесь где-нибудь имеется? Или пруд бы. Искупаться, помыться, постираться надо. Куда ваши мужики купаться раньше бегали?
— Не бегали, а ездили.
— Как это?
— На велосипедах. Километрах в семи отсюда речка протекает. Ия называется.
— А ближе? Ближе ничего нет?
— Нету, миленький, — лицо тётки Марфы сожалеющее сморщилось.
Семь километров во фронтовых условиях — это много. Уйти из части на семьсот метров — это ещё куда ни шло. А семь километров — это дезертирство.
— Как же это вы моетесь, тётка Марфа? Ведь в селе же у вас ни одной бани.
— В кадках, товарищ командир, в кадках. В тех самых, в которых потом капусту и огурцы солим.
Горшков представил себе, как какой-нибудь замшелый, до костей пропитанный вонючим потом мухрик промывает в кадке свои пахучие причиндалы, освобождается от дурного воздуха, набившегося в желудок, затем, выплеснув из кадки грязную воду, забивает её свежей, мелко порубленной капустой, — и передёрнул плечами.
— Ну и нравы у вас, тётка Марфа…
— Так повелось ещё со времён царя Алексея Тишайшего, — ответила шустрая старушонка. — Народ у нас небрезгливый, спокойный.
— Всё ясно, тётка Марфа, — старший лейтенант козырнул хозяйке, будто высшему воинскому чину и вышел из сенцев. Уже за дверью пробормотал невнятно: — Все ясно, что ни хрена не ясно.
Искупаться, привести себя в порядок было негде, ехать за семь километров речных раков тащить никто им не позволит, придётся воспользоваться бочкой.
Связистки тоже готовились.
Правда, двое из них — хохотушка Катя и красавица Жанна находились ещё на дежурстве, но это ничего не значило, к пятнадцати ноль-ноль они должны освободиться, Ася же с Инной стареньким заполненным горящими углями утюжком гладили гимнастёрки с юбками и чистили кирзовые сапоги.
Одежду гладили на всех, на всю команду, чтобы девочки, придя с дежурства, не теряя времени, переоблачились, подначепурились и, похорошевшие, всей гурьбой двинулись бы к разведчикам.
— Разведчики — это элита армии, — глубокомысленно размышляла тем временем Ася, — в штабных бумагах на первой строчке стоят.
— На тебя глаз положил старшина, — прервала её Инна.
— А мне их командир глянулся…
— Мне старший лейтенант тоже нравится, — призналась Инна, — он такой… интеллигентный, обходительный. Взгляд умный.
— Господи! — Ася прекратила гладить, потянулась сладко. — Если б не было войны… как было бы хорошо! Я бы обязательно поехала в Москву.
— Я тоже хочу в Москву, — встрепенулась Инна. Вся серьёзность стекла с неё, будто дождевая вода, угрюмые глаза потеплели.
