Валерий Поволяев
Лесные солдаты
Часть первая
В штаб отряда лейтенант Чердынцев прибыл вечером, в душных, сильно пахнущих молодой, недавно распустившейся сиренью сумерках.
Дежурный – низкорослый, с усталым лицом и, как показалось Чердынцеву, плохо выбритыми щеками капитан вызвал солдатика, такого же низкорослого и усталого, как и он сам, и сказал ему:
– Проводи лейтенанта в командирский дощаник, в комнату Терёшкина, там дверь открыта… Терёшкин из отпуска уже вряд ли вернётся, он принят в академию, – и, глядя, как солдат поправляет на круглой крупной голове пилотку, добавил, уже обращаясь к Чердынцеву: – Завтра утром на вашу заставу пойдёт полуторка с новыми пограничными столбами, с боеприпасами и провиантом, с ней вы и отправитесь на место своей постоянной службы…
Всё оказалось очень просто и обыденно, никаких оркестров и громких речей, которые ожидал Чердынцев, никакой помпы – нич-чего, словом.
– А доложиться старшему по отряду? – растерянно пробормотал Чердынцев.
– Если он вернётся ночью, то доложитесь, лейтенант… Завтра воскресенье, и он может не вернуться, поскольку отбыл на спортивные сборы. Это шестьдесят километров отсюда. Для быстроходной «эмки», правда, не расстояние, но кому захочется ехать сюда по июньской жаре? Тем более, к нему жена из города прибыла и он взял её с собой… Так что не занимайтесь буквоедством, лейтенант!
Это было не по правилам, но Чердынцев промолчал: в конце концов со своим уставом соваться в чужой монастырь негоже – это во-первых, а во-вторых, уж больно строгим был голос усталого капитана. Он хотел было спросить про обстановку на границе, но вместо этого козырнул капитану и шагнул вслед за маленьким солдатиком к выходу.
На улице в теплом застойном воздухе кружилась мошкара, в кустах и в кронах деревьев звенели цикады, звук их был острым, резким, больно колол слух; Чердынцев догнал солдатика, поинтересовался – хотелось узнать то, чего он не узнал от капитана:
– Ну как тут, на границе, тихо?
– Когда как, товарищ лейтенант, – ответил тот басом, совсем не соответствующим его маленькой фигуре – такой густой командирский голос должен был принадлежать рослому командиру полка, а не рядовому бойцу. – Раз на раз не приходится. В основном тихо, но иногда бывает… – солдатик замолчал и красноречиво развёл руки в стороны…
– Что, немцы шалят?
– Шалят – не то слово.
– Что же именно они делают?
– Об этом точно знают в оперативном отделе отряда, – уклончиво ответил солдатик. Обижаться на него не было резона – так солдатика выучили.
– Нарушения границы с сопредельной стороны часто бывают?
– Бывают, товарищ лейтенант.
Звон цикад усилился, небо почернело, покрылось яркими, весело подмигивающими друг другу звёздами, вдруг среди них вспыхнул яркий «керосиновый фонарь» и неторопливо, оставляя за собой длинный хвост, устремился к земле.
– Ого, целый болид! – сказал лейтенант.
– Очень похоже на немецкую осветительную ракету, – выдал свою версию маленький солдат.
Командирский дощаник оказался длинным старым бараком, кое-где подремонтированным, со свежими, видными даже в темноте заплатами, налепленными на стены этого видавшего виды жилья. Чердынцев подумал, что на заставе может быть и хуже – там люди вообще могут размещаться в палатках, – но в следующий миг откинул это предположение от себя, как негодную вещь – не по-комсомольски думать о чём-то плохом, задача перед ним стоит совсем другая: плохое, если оно есть, сделать хорошим.
Прежде чем войти в дощаник, маленький солдат ткнул пальцем в несколько столбов, прислонённых к стене около двери, вкусно, как-то по-домашнему пахнущих краской.
– Эти столбы завтра утром и должны отбыть на заставу.
Чердынцев хотел было похлопотать по столбам рукой, но солдатик остерёг его:
– Не надо, они ещё сырые. Краска не высохла!
Комната, которую занимал неведомый Терёшкин, была светлой, уютной оклеенной свежими обоями.
Солдатик неуклюже потоптался на полу и сказал:
– Вот! – потом, будто короткого, с выражением произнесённого словца «Вот» было недостаточно, обвёл рукою комнату и добавил, также с выражением: – Ага!
Разговорчивый был товарищ.
– Как ваша фамилия, боец? – поинтересовался Чердынцев, но тот, словно бы не услышав его, пощёлкал выключателем, проверяя, исправен он или нет, шмыгнул носом-пуговкой. – Как фамилия, боец? – повторил вопрос Чердынцев.
– Ломоносов.
Лейтенант нахмурился, озадаченно потёр пальцами лоб: это что же, солдатик издевается над ним? Причём здесь Ломоносов? Чердынцев хмыкнул недовольно и произнёс вслух:
– Причём здесь Ломоносов? Что-то я не понял…
– Фамилия моя Ломоносов, товарищ лейтенант. Я из тех же мест, где и Михайло Ломоносов родился. Но в школе меня звали просто Ломаным – Ломаный да Ломаный. Никакой я не ломоносов, в общем… Но фамилия – Ломоносов, – маленький солдат ещё раз стукнул каблуками по полу комнаты, пробормотал: – Я счас… – и исчез.
Чердынцев огляделся. К стенке над тумбочкой был прикноплен цветной портрет Сталина, вырезанный из «Огонька», к окну вместо шторки была прилажена газета, – чтобы с улицы не было видно, что Терёшкин делал в комнате, кровать застелена старым серым одеялом, из-под которого высовывались носы облупленных кожаных тапочек. Дверца тумбочки была плотно прикрыта, в проёме белели бока круглых картонных коробочек с зубным порошком. Зубной порошок – товар в военной среде популярный. Им можно не только зубы чистить, но и пуговицы, только зачем Терёшкин решил накопить его так много? К войне, что ли, готовился?
Чердынцев сел на кровать, расстегнул портупею. Кровать была жёсткая, словно бы вместо матраса владелец заправил её несколькими кусками кровельного железа, – скрипела ржаво, противно, рождала на зубах щекотный чес.
На старом, с толстыми, украшенными деревянными завитками ножками столе высился алюминиевый чайник с помятыми боками, рядом красовалась видавшая виды алюминиевая кружка, украшенная выдавленной острием ножа надписью «Валерий» и датой «12.04.41 г.» Вполне возможно, что Терёшкина звали Валерием. Чердынцев вздохнул – человеку, поступившему в академию, можно только позавидовать, – перевёл взгляд на окно.
Глубокая бархатная чернота, в которую были погружены яркие, дорого переливающиеся, весёлые звёзды, мелкое волнующее сеево, просматривающееся за ними, на втором плане, и ещё дальше – ну совсем как в театре, где декорации строятся в несколько рядов. Глядя на них, Чердынцев ощутил внутреннее беспокойство: сегодня эти небесные каменья такие вот, яркие, а какими они будут завтра? Он расстегнул воротник гимнастёрки – пора и поспать немного. Сегодняшняя ночь – самая короткая в году.
Неожиданно среди ярких блестящих звёзд снова возник красноватый шевелящийся шар, неторопливо прошёлся среди сверкающих сколов вдоль линии горизонта, потом, набрав силу и яркость, сделавшись опасным, страшным, отвесно нырнул вниз.
«Неужели врежется в землю? – возникло у Чердынцева в голове неверящее. – Не должен. Сгорит, до земли не долетит, – он попытался убедить себя в том, что болид до земли не сможет долететь, но ощущение беды, внезапно возникшее в нём, не проходило. По шее забегали холодные мурашки, Чердынцев попытался прихлопнуть их ладонью, но это были не те усатые мурашки, которых можно было прихлопнуть… – Это ведь такая силища – беда».
Он поморщился – слова, что возникли в мозгу, – какие-то затёртые, сплющенные, ржавые… Лезут в голову, будто мухи. Надо бы отогнать их, а они не отгоняются, липнут упрямо – и с языка их не соскрести, и из головы не выплеснуть. Он покрутил головой, словно хотел вытряхнуть противные слова из себя, подумал о Москве – любимом своём городе…
Москва в последние годы сделалась очень светлой и праздничной – изменилась за пару-тройку коротких лет. Нравилась Чердынцеву Москва. Тем более, там сейчас находилась его мама. И не только мама.
Отец… Отец же находился на Дальнем Востоке, командовал там пограничным отрядом. Чердынцев-младший пошёл по стопам Чердынцева-старшего, стал пограничником, хотя мать считала, что её сын Женька совершил неверный шаг, служба на границе – не для него.
Гораздо лучше было бы, если б Женька стал, например, инженером на каком-нибудь уважаемом заводе типа «Шарикоподшипника» или гиганта, выпускающего могучие автомобили ЗИС, но Женя Чердынцев так не считал, и отец его так не считал… Вообще разногласия между отцом и матерью случались часто, вполне возможно, что именно поэтому они и жили врозь, и от этой разницы мнений больше всего страдал сын. Жене Чердынцеву граница нравилась, и жизнь беспокойная нравилась, и вообще мужчина может считать себя настоящим мужчиной только на границе. Не в Москве, играя в «зоску» где-нибудь в проулке около Центрального телеграфа или опечатывая стены пятаком в Лялином переулке, а на границе, на берегу тревожно затихшей реки, в горах, сидя с винтовкой в засаде, перекрывая бандитскую тропу, на озере Хасан, где несколько лет назад гремели отчаянные бои и генерал Жуков водил в атаку танки, в северных фиордах, окаймлённых белоснежной пеной гулкого морского прибоя. Мать конечно же неправа.
