Я шел за нею, таясь, потому что мой знакомый кацо возился со своими кацо на складе.
Мы закрылись с Полиной в ее кабинете. Она ходила по нему и как-то тяжело дышала. Я сидел, ждал, что будет дальше. Полина остановилась и скинула с себя платье. Я подумал, надо бы сдвинуть парты, начал сдвигать.
— Нет, я так не могу, — сказала Полина, — школа это все же святое, пошли, я позвоню.
Мы пошли в кабинет директора позвонить от секретаря. А ты выйди, сказала Полина. Я вышел. Потом вышла Полина, решительно сказала:
— Поехали, но ты клянись, никому не скажешь, где был.
Я поклялся.
На выходе из школы меня перехватил кацо, начал объяснять про полковника, который не хочет признавать договор. Я еле отделался от него, настроение, было конечно совсем испорчено. К тому же он перешел к угрозам.
Полина потом спросила, что вас связывает?
— Требует, чтобы я взял его под свою опеку, — сказал я.
— А что за полковник?
— Это из КГБ, обещал вывезти его в Канаду, а теперь не хочет.
Полина затаилась и всю дорогу что-то соображала. Меня четыре раза останавливали гаишники, мурыжили и брали деньги.
— А сколько он за это берет? — потом спросила она. — За Канаду…
Теперь я узнал, где она живет. В шикарном партийном микрорайоне, куда она очень вписывалась со своей незаурядной внешностью и умением одеваться, посередине, на улице Кедрова, как памятник беспартийности, стоял хилый четырехэтажный дом из красного фабричного кирпича с белой убогой лепниной по фасаду. Правда, вокруг было много зелени, что несколько скрашивало его уродство. А у входа сидели уютные старушки с колясками и без колясок и вкушали семечки. Они заткнулись, когда увидели меня и Полину, и смотрели нам в спину, пока мы не вошли в подъезд.
— Полька кого-то ведет, — сказала одна.
— С папочкой познакомить, — сказала другая.
— Како знакомиться, отца нет, она ведет…
Так я получил информацию. Даже со спины было видно, что лицо у Полины покрылось красными пятнами.
Я не знал, что еще так живут, хотя сам с детства привык, кажется, ко всему. Но это не то что там коммуналка с соседями и общей кухней. Это специально построено, чтобы так неудобно жить. По-моему, это был хрущевский эксперимент, когда он хотел житьем в общежитиях приучить людей к коммунизму. Вот уж, действительно, был идиот, хуже него у нас никого не было. По длинному коридору ездили на велосипедах больные дети. Из кухни, где стояло штук двадцать газовых плит, валил пар, там варили еду и кипятили белье.
Впрочем, в двух смежных комнатах у Полины было чистенько и довольно уютно. Вернее, в одной, потому что в другую она меня не пустила. Полина тут же стала стелить постель на узенькой, короткой кушетке. Я осмотрелся. Нравится, сердясь, спросила она.
— Давайте, только быстрее, — сказала она, раздеваясь и ныряя в постель.
Постель была очень чистая, хоть и очень узкая.
— Чего застыл?
— Я хочу в туалет, — сказал я. Я, действительно, очень хотел туда.
— Вот горшок, — она вскочила и дала мне ночной горшок.
— Нет, я не могу в горшок, — сказал я. Сама мысль, что я буду ходить при ней на горшок, казалась мне дикой.
Мы поспорили, она не хотела, чтобы я выходил, я настоял на своем. Она объяснила, как найти туалет, и попросила ни с кем не вступать в разговоры. Она дала мне довольно хорошее махровое полотенце и дорогое мыло — умывальник там же, сказала она.
Пока я шел в туалет, действительно, несколько выпивших мужиков хотели поговорить со мной о политике, а одна довольно симпатичная женщина высунулась из своей двери и спросила, кто я такой и зачем пришел. Когда я проходил мимо кухни, несколько поварих высунулись из нее и смотрели мне вслед.
В туалетную комнату передо мной шмыгнула жирная девушка. Я настроился подождать, но в комнату вошел парень, а из нее вышел мужик. Я тоже вошел. Здесь было двенадцать кабинок. Их стенки не доходили до потолка и до пола, так что я видел по ногам, где сидит девушка, а где стоит парень. Они делали свое дело и разговаривали между собой. Какой-то голый по пояс мужик согнулся у раковины, намыливая мылом волосатую грудь и подмышки.
В таких условиях я долго не мог заставить себя помочиться. У девушки, видимо, болел желудок или она слишком много ела бобовых, она часто и громко портила воздух. Или это было в других кабинах, от волнения я мог напутать.
К тому времени, когда я вернулся, Полина, видимо, уже извелась.
— А быстрее никак нельзя? — зло спросила она.
Честно говоря, я уже ничего не хотел.
— Может, не будем? — сказал я Полине.
— Нет, будем, — упрямо сказала она.
Делать нечего, кушетка была узкой, я лег на Полину. Ее губы были сухи и тверды. Она не хотела открывать их, как я ни старался. Мы с ней поспорили на эту тему.
— Ну, тяжело же, — потом сказала она, оттого что я лежал на ней.
— А как же? — спросил я.
— Н у, как вы всегда… хотя бы разденьтесь и лягте под одеяло.
Я все испортил. Я так хотел, чтобы было все хорошо, что так плохо у меня еще не было. Так быстро, вяло и слабо с моей стороны. Да и она вела себя, как та немецкая баронесса, из-за которой в Германии в средние века издали известный указ для жен.[3] Мне было стыдно, я сказал, что могу лучше.
— Зачем? — спросила она.
Действительно, зачем. Н у, вот я и достиг, чего хотел, а стоило ли это того, чтобы к нему стремиться?
Потом она рассказала мне кое-что о своем житье. Действительно, горечь. Мать давно умерла. Отец алкоголик. Пьет всю свою жизнь, никакая зараза его не берет. В последнее время начал тащить из дома. Все свои вещи она вынуждена держать у подруг.
Я спросил, были ли у нее мужчины.
— Были… но мне почему-то это не нравится, — помолчав, призналась она.
— Ты создана для любви, — возразил я. — В тебе все совершенно.
— Единственное, чего я хочу — тихой, спокойно жизни, чтобы не было политики, нищеты и чтобы никто рядом дико не пил.
Я не знал, что ответить, ведь и я с ее точки зрения тоже, наверное, алкоголик.
— Знаешь, почему я не хотела целовать тебя? — спросила она. — Потому что ты мне немножко нравишься и я наверное могла бы полюбить тебя, если бы… — Полина замолчала, не договорив.
— Что я должен сделать, чтобы ты полюбила меня?
— Ничего. Теперь уже поздно, я никогда не смогу простить того, что было сейчас.
Это сильно огорчило меня, я накинулся на нее, стал ее целовать, все ее нежное прекрасное тело. Моя страсть и мое желание перешли к Полине. Мне стало жалко все — всю жизнь, себя и Полину — стало жалко до слез. И я плакал, размазывая слезы по ее прекрасному телу. Она тоже начала плакать.
Но тут в дверь принялись сильно стучать. Это пришел ее пьяный отец с товарищами.
Я забрал «семерку» на станции техобслуживания — все про все мне это встало в восемьсот тысяч, и опять я был пуст, последние деньги ушли на ремонт. Цены растут, как ненормальные, доллар, правда, тоже подрос, сегодня мне дали за 1 — 1300.
И тут я обнаружил, темно-синяя «девятка» с затененными стеклами следит за мной. Сегодня я уже видел ее, когда подъезжал к Очакову, и вот она же стоит на площадке у съезда к пруду (я отлично запомнил номер — 432 — дебил запомнит), и я чувствую, кто-то из нее буравит меня глазами.
Я поставил «семерку» рядом и десять минут не выходил из машины. В «девятке» не шевелились. Или там не было никого? Я, не спеша, запер замки, подошел к подъезду, стал набирать код, зевая, похлопал по рту ладонью и с равнодушием оглянулся; мужская рука высунулась над опущенным затененным стеклом «девятки» и стряхнула пепел, на пальце сверкнул золотой печаткой перстень.
Я был уверен, кто-то с ножом или бейсбольной битой поджидает меня на моем этаже, а то и вдвоем, один с ножом, а другой с битой, ошибочно полагая, что я силач и меня нелегко одолеть. Войдя в подъезд, не топая, я подкрался к черному выходу, стараясь не греметь, открыл ключом дверь и вышел во двор. Потом подкрался к углу и, не обнаруживая себя, выглянул из-за него. «Девятка» стояла на месте.
