Было о чем тут подумать. Я пошел через стадион к круглому дому, в библиотеку.
До закрытия я просидел в общем зале, читая Пикуля и думая, как замечательно быть моряком, любить море и не видеть плохих людей.
Библиотекарши шепотом жаловались друг другу на маленькую зарплату, на то, что совсем не на что стало жить, они строили планы, какой бы бизнес открыть и пили пустой чай с серым хлебом.
Когда я вышел из библиотеки, «девятка» смиренно стояла напротив. Я не хотел идти мимо машины один. В машине опять опустилось тонированное стекло, и волосатая рука с золотой печаткой высунулась наружу стряхнуть пепел. Я хотел вернуться, но дверь в библиотеку уже закрыли. Я встал у доски объявлений и стал читать все, что на ней висело, ожидая, когда библиотекарши пойдут домой, чтобы пойти с ними.
Однако это не остановило их. Когда я проходил вместе с женщинами мимо «девятки», один вышел наружу, очень мило поздоровался с женщинами, что-то пошутил с ними и сказал мне, как знакомому:
— Анатолий, разговор есть.
Я хотел убежать и не смог, ноги у меня онемели. Я ругал себя, зачем я не сбежал отсюда, зачем не уехал куда-нибудь к дедушке в Белоусово, и думал, не дай бог описаться, не дай бог… я не чувствовал власти над телом и боялся позора — было б чего бояться, думаю я сейчас.
Двое посадили меня на заднее сиденье между собой, вежливо поговорили, забрали все деньги, техпаспорт, права, гражданский паспорт и заставили написать долговую расписку на пять тысяч долларов, которые я будто взял у Гугуева Искандера Ильясовича, 1971 года рождения, так звали хозяина того проклятого «мерседеса», — 22 года ему, на год моложе меня, а уже ездит на S 600 и крутит большие бабки.
Потом они вернули все мои документы и сказали, три дня на сборы, сегодня, завтра и послезавтра, 2-го я возвращаю долг, если нет, меня ставят на счетчик, ждут, пока не накрутится 50, после чего забирают нашу трехкомнатную квартиру. То, что она принадлежит родителям, их не смущало. Сами отдадут, сказал самый худенький и самый нервный.
Хорошо, что у меня не было при себе «роллекса», как знал, что так будет, спрятал в библиотечном туалете. А то остался бы без таких клевых чакал.
Сколько можно жить трусом? Почему мы, русские, всего боимся, позволяем кому не лень оседлать себя? Разве не мы освоили и покорили огромные пространства до самого Тихого океана? Присоединили Аляску? Имели фактории в Калифорнии?
Увы, не мы, это были другие. Что-то случилось с нами потом. Словно кто-то парализовал нас.
Как всегда эти опасные мысли привели меня к прекрасным и чистым догматам православного христианства, как всегда я грешил в этих мыслях, думая, не слишком ли оно учит нас смирению и покорности, не чересчур ли. В этом мире, где побеждает только тот, кто не устает бороться. Где правят законы силы, борьбы и естественного отбора. Очень опасные эти мысли, подумал я, прости, Господи, но до чего хитры эти евреи, себе оставили Тору , где око за око, зуб за зуб, а нам — сплошные посты, которые лишают нас физической силы, вечное смирение и вечное ощущение вины неизвестно за что.
Мне стало страшно, что я так нехорошо думаю. Надо пойти исповедаться и причаститься, а то на земле живу — мучаюсь, умру — тоже буду мучиться, только хуже и навсегда. Надо бы угадать, когда будет исповедовать отец Николай, а то к отцу Сергию мне стыдно ходить. Я вспомнил тот случай, из-за которого пришел стыд и наши простые отношения сделались сложными.
Это было два года назад; я завершал учебу в своем универе и писал диплом, который, как говорил сам Афанасьев, вполне тянул на кандидатскую диссертацию. Я много читал и молился, мало спал и почти ничего не ел, и было во мне от этого словно какое-то просветление — это тогда я впервые почувствовал, что еще чуть-чуть, и я, возможно, пойму главное.
И ко мне начало приходило тогда очень сладкое, о чем стыдно говорить вслух, но я скажу; я терял сознание, и пока не возвращался в него, был вроде бы как нигде, и в то же время как бы везде, даже там, где живому быть не положено. Скажу честно, я бы не хотел возвращаться в жизнь, но я возвращался, это зависело не от меня.
Потом все прошло, я получил диплом, стал много есть и мало думать. Месяца через четыре я спохватился и попытался вернуться в то сказочное состояние. Но как сказал какой-то умный и древний грек — нельзя дважды вступить в одну и ту же воду. Он был прав: и ты не тот, и вода другая. Из-за этого я стал понемножечку выпивать и за год вполне пристрастился, легкое опьянение заменяло мне прежнее состояние, и я все реже ловил себя на том, что вот-вот и пойму то, что невозможно понять.
Так думал я, подъезжая к Солнцеву и отыскивая тот детский садик, где я так неудачно занимался боевыми искусствами у теперь неживого Мамуки. Большой, наверное, был мастер, но пуля оказалась быстрее.
Детский садик, видимо, кто-то купил и уже подготовил к капремонту. С наружных стен почти везде отбили плитку, на все двери навесили большие замки. Сторожа почему-то нигде не было.
Я влез по пожарной лестнице на крышу, выставил слуховое окно, соскочил на чердак и спугнул двух бомжей, увлеченных нетрадиционным сексом. Они подтянули штаны и, отчего-то озверев, пошли на меня с ножами. Пришло время испытать ПА-2, это такой пластмассовый распылитель наподобие маленького пистолета 12-го калибра, его подарил мне мой безногий друг Вова, когда я рассказал ему, как по-стыдному был избит «буграми». Я спокойно вынул распылитель из кобуры, которую носил на поясе за спиной, удивляясь, что почему-то совсем не боюсь этих педрил с большими ножами и пока не умея понять, почему. Я еще пошутил:
— Молились ли вы на ночь, Дездемоны?
Они были без юмора. Вот почему, подумал я, они не мужики и вроде вообще никто, вот почему я не боюсь их, как можно бояться никого. Я тогда еще не знал, что самые кровавые разборки устраивают как раз педерасты, а уж потом глухонемые.
Шутя по поводу их нестандартных забав, я подождал, когда они, воинственно размахивая ножами, приблизятся на три метра, и прыснул перцовой струей в их синюшные лица. Они были хроническими алкашами и не боялись газа, который, как всем хорошо известно, не действует на алкашей, собак и наркоманов, но перцовая струя оправдала свою рекламу, она дерет всех. Гомики завыли и, мельтеша ножами, вслепую кинулись на меня.
Однако пятнадцать минут, пока они ничего не видели, выли, матерились и качались от дикой боли, были моими.
Перепачкавшись в паутине и каком-то дерьме, я проник на второй этаж, здесь уже сняли полы. Я отмыл себя в детском туалетике, где раковинки были мне чуть выше колен, от них мне стало как-то умильно, я даже чуть не забыл, зачем приехал сюда.
На первом этаже пол тоже кое-где сняли, но до моего тайника еще не дошли. Автоматы лежали на месте. Я завернул их в обрывки детского одеяла и услышал, как что-то упало на втором этаже. Я распеленал сверток, оставил автомат с коротким стволом и глушителем, два других опять завернул в вегоневые обрывки. Я выбрал себе место в темном углу и сел на низенькую детскую табуреточку, видя в противоположной стороне на просвете окна лестницу, по которой сам недавно спускался со второго этажа на первой.
Наконец появился один силуэт, он держал в руках плотницкий топор, прикрученный за топорище к толстой двухметровой палке. Спустившись, педик встал в тень, через пару минут на лестнице появился второй силуэт, этот держал в руках длинный кусок арматуры.
Я сидел и ждал. Они передвигались по очереди: пока один на изготовке стоял у какой-нибудь стенки или в углу, другой передвигался на новое место и замирал там, после чего начинал двигаться первый — в их действиях были опыт и смысл, я подумал, может они были разведчиками и служили где-то в Афгане.
Но я тоже не последний лох, начитался мемуарной литературы и знал, что в поиске проигрывает тот, кто выдает себя. Моя позиция была удобной, я был в тени, внизу, и я ждал.
И я дождался, я неслышно поднялся и двинул рукояткой «калаша» в куцый затылок.
