Было решено прикончить НЗ. Вместе с крошкой хлеба пожевали травы, хвойных иголок, но легче не стало. Раздразненные желудки прямо-таки «волками выли», прося еды. Усталые и разбитые, ребята завалились спать.
А Санька долго не мог уснуть. Думал о первобытных людях, когда-то населявших пещеру, о том, как они жили, — и вдруг сообразил. «Вообще-то, они были неплохо приспособлены к жизни. Если уж тратили силы на рисунки, значит, не голодали. Я бы сейчас даже свое имя не смог высечь».
Тут ему вспомнилось жизненное правило Рудика.
Он заставил себя подняться, выбрал пару обломанных наконечников, взял топорик, уже изрядно пострадавший от разных хозяйственных работ (другой топорик, лучше сохранившийся, робинзоны берегли), поплевал на руки и на самой светлой стене пещеры принялся выбивать первую букву. Сначала дело двигалось туго, два раза топорик ударил по пальцу, а потом пошло — и уже через час, отступив, Санька с гордостью прочел:
ПЕЩЕРА ТРЕХ РОБИНЗОНОВ
Линии букв получились не такими четкими и глубокими, как на рисунках первобытных, но не беда — лет на тысячу хватит. Он хотел было продолжить, но силы уже иссякли.
Наверное, таким же беспомощным и вялым чувствовал себя его дед Данила Федотыч, когда на дальней охоте зашиб спину. Ушел за перевал на двадцать дней, а в двух часах пути до зимовьюшки упал с небольшого уступа, «хребтина хрустнула» — и ноги отнялись. Чуть не сутки полз, подтягивался и перекатывался по снегу дед Данила, лишь бы укрыться в заветренном распадочке. А потом один на один с тайгой, недвижный и почти без еды двадцать дней держался. Спасибо Черному — как умел, Помогал верный пес. То рябчика скрадет, то хворостину подтащит, теплым боком согреет и, хвостом повилявши, бодрости придаст. Если б не он… Но все равно пришлось деду Даниле испытать свое терпение, до конца не терять надежды и веры в людей. Знал: рано или поздно придут. Значит, надо терпеть. Вот и ждал. В снег закапывался… Слабыми стариковскими зубами рвал горячее полусырое мясо рябчика вместе с перьями… Проваливался в забытьи, а приходя в себя, из последних сил раздувал гаснущий костер… Терпеливо уговаривал Черного бежать домой, за подмогой, да Черный не пожелал бросить хозяина. И только на двадцать вторые сутки нашли старика в сугробе, отощавшего, с помороженными ногами, без сознания, но живого. «Жив остался, потому как ждать талант имел», — признался он позднее Саньке.
Так что деду Даниле пришлось куда труднее, чем им сейчас. Он был один, а их трое, целый коллектив. Тогда была зима, а сейчас лето. И он был больной, а они все здоровые. Да и найдется еще что пожевать, чтобы обмануть голод, вон, медведи по весне одной травой питаются, а ничего, жиреют…
Однако все более или менее приличные травинки на уступе, все зеленые сосновые иглы были подобраны и съедены, а голод еще настойчивее подсасывал желудки, еще нуднее напоминал о себе. Ребятам грезилась ушица в котелке над костром, вареная картошечка с постным маслом, отдающие чесноком розоватые ломтики сала на хлебной горбушке. И эти-то грезы мучили их, наверное, сильнее, чем сам голод.
Утром четвертого дня Санька почти закончил высекать свою надпись. Теперь, если еще кого-нибудь загонит сюда шторм, каждый поймет, что пещера обитаема. На стене красовалось:
ПЕЩЕРА ТРЕХ РОБИНЗОНОВ ЦЫРЕН БУЛУНОВ РУДОЛЬФ ПИЛЬМАН АЛЕКСАНДР МЕДВЕДЕВ
7 АВГУСТА 197…,
Санька держал в левой руке наконечник, в правой топорик, когда Цырен разрезал на кусочки ремень от брюк и предложил пожевать его с солью. Он уверял, что это очень питательная и богатая витаминами пища, вообще сплошное лакомство — свиная сыромятина. Но, видно, не суждено было друзьям испробовать это изысканное блюдо. Цырен замер с протянутой рукой, все затаили дыхание. Издалека донеслось еле Слышное тарахтение мотора.
Внизу шел катер!
Они выскочили на уступ, замахали кто чем, закричали с такой силой, точно только что наелись до отвала, — и на катере заметили их. Маленькое судно под красным флагом свернуло к берегу.
Цырен тихо сказал «ура» — и пошатнулся. Рудик едва успел подхватить его.
— Ты что?!
— Голова кружится, не могу вниз смотреть, прошептал Цырен побелевшими губами, Никогда не, кружилась. Еще над тобой смеялся…
— Это от волнения, — сказал Санька.
Катер приближался. Ребята заскочили в пещеру наспех скидали, вещички в рюкзаки, завернули в одеяло драгоценные находки и, уже собранные, снова вышли на площадку.
— Топорик забыл, — спохватился Санька. И добавил, возвратившись: — Жаль, надпись не закончил. Там дела-то на пять минут — год высечь.
— Может, останешься? — по привычке подцепил его Цырен.
— В следующий раз закончишь, — сказал Рудик.
Цырен поглядел на Рудика, на Саньку, и улыбнулся:
— Мы еще вернемся. Даже если ученые не заинтересуются. Возьмем веревку, скобы, топорик ступеньки рубить. Ничего, сами заберемся. Так что не будем прощаться с нашей пещерой.
— Эй, на скале-е-е! — донеслось снизу, с катера. — Каким ветром вас туда занесло, на такую верхотуру?
Санька сложил ладони рупором, крикнул:
— Горным!
И тут же подумал: «Доверчивый ты человек! Они же не спрашивают. Это поговорка такая…»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. НИТЬ
КЛАССНОЕ СОБРАНИЕ
Осень выдалась теплая, погожая. Лишь в начале сентября порохнуло снегом, прибило картофельную ботву на огородах, утихомирило зелень трав, а после снежок растаял и установилось бабье лето, ясное и прозрачное. Куда ни глянь, краски такие яркие — в глазах рябит. И где только берет матушка-природа эти чистые первозданные тона?!
Зайдешь в падь Крутую, что начинается за школой, — посреди желтизны осинника вспыхивают багряные костры: черемуха, жимолость, рябина. По крутым взлобкам ровно и непобедимо зеленеют кедрачи, но и в них то и дело проглядывают желтые, оранжевые, красные мазки. Повернешься к Байкалу — та же пестрота: возле берега вода тяжелая, иссиня-черная, дальше переливается на солнце полоса серебристой рыбьей чешуи, а за нею до самого противоположного берега — гладкая, без единой морщинки, синь. Гористый противоположный берег мрачен и угрюм — там уже давно лежит снег. И надо всем этим- возвышается лазоревый купол высокого осеннего неба.
Ну разве усидишь за партой в такое время!
Из пятнадцати поселочков, расположенных по берегу Байкала и по речкам, уводящим в глубь материка, съехались сюда ребята. Как-никак Горячие Ключи — поселок солидный. Леспромхоз, три магазина, школа-восьмилетка с интернатом, Дом культуры, почта, баня и пекарня. Не то что какой-нибудь Сохой, где всего три десятка изб.
Но Сохой, думал Санька, дом, а Горячие Ключи — хоть и учится он здесь уже третий год, хоть и успел полюбить интернат, все-таки не дом. Школа. Это летом, едва отпустят на каникулы, едва улетишь домой — как не бывало школы. А по осени к учебе не вдруг привыкнешь. Не так-то просто после вольной жизни.
Горячие Ключи растянулись по берегу Байкала, километра на три. Когда-то, Санька еще был шкетом, от края до края поселка сушились по заборам рыбачьи сети, густой омулевый дух стоял окрест. Теперь лов временно запрещен, колхоз переключился на разведение коров да овец, но многие поразъехались. Разве станет уважающий себя байкальский рыбак телят пасти? И леспромхоз ушел дальше в тайгу, остались от него контора, лесной порт да нижний склад — громадные горы бревен. Тоже правильно: нельзя по берегам Байкала лес губить — речки пересохнут. Вот и вышло, что присмирели, притихли прежде шумные Горячие Ключи. Колхозники, охотники да огородники — народ степенный, пожилой. Рыбаки и лесорубы — те любили пошуметь. И пляски плясали, и песни орали, и подраться вполсилы были не прочь. Теперь от них в поселке лишь заколоченные избы остались. Только к сентябрю оживают Горячие Ключи, когда понаедет из ближайшей округи ребятня…
Зазвенел звонок. Санька и не заметил, задумавшись, как урок пролетел. Хлопнул партой, принялся собирать портфель. Валюха глянула на него сузившимися глазами, сморщила веснушчатый нос — так она смеется над Санькой.
— Ишь ты, обрадовался! Забыл — классное собрание?
Он, и правда, совсем забыл. А жаль, хотелось в библиотеку сбегать, книгу сменить. Но ничего не по делаешь…
Собрание началось как обычно. Фаина Дмитриевна, классный руководитель, принялась распекать своих ученичков. Всем досталось на орехи. Фаина Дмитриевна историк, учитель она хороший, заведет рассказ — никаких звонков не услышишь. А вот классный руководитель как все. Хоть бы что-нибудь новенькое придумали на этих собраниях, ведь уснешь со скуки.
Прежде всего Фаина Дмитриевна перечислила, какие за кем провинности, будто и без нее не знали. Между прочим, Саньке тоже досталось за двойку по литературе. Подумаешь, проблема — не выучил стихотворение! Больше всех перепало Снегирю, он уже три двойки успел отхватить. Все-таки странные люди — учителя. Будто сами никогда не учились. Или напрочь забыли свое детство. А вспомнила бы сейчас Фаина Дмитриевна, как не хотелось садиться за парту после каникул, наверное, совсем по-другому повернула бы разговор. Чего уж тут выяснять причины, дело ясное: мысли витают ой как далеко от учебника. Снегирь с Рудиком, например, сразу взялись ледокол доделывать. Тоже понять можно, люди все лето ждали этого часа. И поговорить надо, о таежных кострах вспомнить, о дырявых шалашах, о клеве на зорьке. Что за жизнь будет, если весь белый свет на учебнике сойдется? Учатся они все более или менее одинаково, тем только и отличаются, что у каждого свой интерес…
