вздохнула Мор, и вздох был похож на болезненный стон. Затем она снова подняла на меня взгляд: – Но мне нужно кому-нибудь рассказать эту историю.
– Ладно.
– О’кей, – она сделала вдох, глубокий вдох, и только после этого заговорила: – Когда она… проснулась, ей захотелось пойти позавтракать, но тут выяснилось, что дверь заперта снаружи, то есть муж забрал запасной ключ, и тут… Сейчас, Омри, наверное… перед тем как продолжить, нужно кое-что рассказать о ней самой. У нее четыре сестры, все они, в отличие от нее, пай-девочки, и их отец, боясь, что она на них дурно повлияет, все время ее наказывал. Если она опоздала с вечеринки. Или непочтительно с ним разговаривала. А одно из любимых наказаний у него было такое: он запирал дверь ее комнаты снаружи и не выпускал ее до утра, даже в туалет. Так что после того, как она поняла, что муж закрыл ее в комнате хостела, все эти ночи унижений, когда ей приходилось справлять нужду из окна во двор многоквартирного дома, бросились ей в голову, и она попыталась снести эту дверь силой, толкая ее и колотя по ней, но это не привело ни к чему, кроме адской боли в плече, и, когда он вернулся с велосипедами, она была уже просто в истерике. Может быть, если бы он соврал ей, что это по ошибке, что он не собирался забирать запасной ключ, она бы успокоилась. Но вышло наоборот: не сделав ни малейшей попытки извиниться, он сообщил ей, что захватил с собой ключ, потому что ходил брать напрокат велосипеды и не хотел, чтобы она пошла завтракать и кокетничала там со всякими людьми.
Она спросила его: ты что, назначил себя моим тюремщиком? А он ответил: ты не оставила мне выбора.
Теперь, когда она это рассказывает, а тем более в третьем лице, ей ясно, что в тот момент она должна была понять, что он совершенно чокнулся, и вести себя соответствующе, то есть оберегать себя, попросить кого-нибудь вмешаться, а может, отправить его на самолете в Израиль, чтобы его там госпитализировали, – уж точно не продолжать спорить. Но тогда она была в истерике и не могла посмотреть на ситуацию со стороны, а кроме того, ей хотелось дать ему сдачи, причинить ему боль, дать ему словесную оплеуху такой силы, чтобы это вновь заставило его стать собой, и поэтому она рассказала о своей ночной встрече с разведенным викингом в Ла-Пасе. Рассказала ему: мол, я пошла. Рассказала: после того как ты заснул. Рассказала о поцелуе. И еще о других вещах, которых на самом деле не было. А потом… – она и не знала, что в ней так много злости, она ведь и мухи не обидит! – когда она увидела, что ее словесная оплеуха не оказала никакого эффекта, ему просто наплевать, она начала бить его кулаками в грудь. Видишь? Удар. Вот что бывает, когда ты меня запираешь! Удар. Все из-за тебя! Удар. Это ты подтолкнул меня к этому!
* * *
– Не смотри так на меня, Омри.
И она в одно мгновение высвободила свои пальцы из моих.
– Так – это как?
– Как будто я совершила чудовищную ошибку, рассказав ему о нас. Конечно, я совершила чудовищную ошибку.
* * *
Над нами стали кружить орлы. Или не над нами, а над какой-то невидимой для нас падалью. Мор посмотрела на них. Я посмотрел на нее и обратил внимание – впервые, – сколько серебряных ниточек вплетено в ее кудри – куда больше, чем бывает в ее возрасте.
– Правда ведь, что в кино, – повернулась она ко мне, – когда женщина бьет мужчину кулаками в грудь, он крепко обнимает ее и удерживает, пока она не успокоится?
– Правда.
– Так вот, на самом деле все по-другому.
– А как было на самом деле?
– Ронен только оттолкнул… ее от себя, горько улыбнулся и сказал: я знал, – а она такая: но… а он такой: моя мама всегда говорила, что ты как уличная кошка – пойдешь за любым, кто даст плошку молока, – а она такая: я могу тебе ответить, но не стану опускаться на этот уровень; а он сел на кровать, засунул кисти рук себе под бедра, как будто пытаясь сдержать их, пока можно, и сказал зло, а не умоляя: ты не понимаешь, что я не могу без тебя жить? А она села рядом с ним и сказала: ты не обязан жить без меня. И добавила: извини, Ронич, мне очень жаль, что я пошла к нему. И он улыбнулся совсем горько, не дотронувшись до нее, посмотрел на два велосипеда, которые принес и которые теперь стояли посреди комнаты, и сказал: я заплатил за них кучу денег. А она подумала: его правда интересует сейчас именно это? И сказала: ну давай, едем, а он… Он ответил, без воодушевления: хорошо. Но при одном условии. А она: слушаю. А он такой: твой телефон – у меня. Чтобы ты не переписывалась с этим Омри у меня за спиной. А она: у меня даже нет его номера. А он сжал губы и повторил: такое у меня условие. А она – из желания загладить вину – достала из кармана телефон и протянула ему: бери. Надеясь, что это его успокоит.
Но, как только они выехали на Дорогу Смерти, он снова замкнулся в себе, почти не разговаривал с ней, следил, чтобы между их велосипедами сохранялась дистанция: держался на два-три проворота педалей впереди. Она ждала, что его обида пройдет, и думала, что раз он сам решил отправиться в поход – то это уже добрый знак, и не сказала ни слова о том, что дорога ужасающе узкая, что нет ограждения, что она старается смотреть только вперед и налево, чтобы ненароком не посмотреть направо, в глубокое ущелье, она не обменялась ни взглядом, ни кивком с велосипедистами, которые ехали им навстречу, и стала презирать саму себя за то, что поддалась диктатуре, и в то же время тешила себя надеждой, что их медовый месяц еще можно удержать от падения в пропасть. Она понятия не имела, что у него созрело совсем другое решение. Он стал вести себя с ней как с совершенно чужой. Даже когда они проезжали мимо крестов, воткнутых в землю в память о тех, кто погиб на этой дороге, – у нее от каждого такого креста кровь стыла в жилах, и она сбавляла скорость, – он не произносил ни слова. Оставался закрытым от нее на всю длину молнии, как в спальнике.
По ночам в палатке
