высоте пять тысяч метров, и спускались, километр за километром, в джунгли, где полно кусачих насекомых. Погода вдруг резко переменилась: на смену холоду и сухости пришла тропическая жара, пошел дождь, как и сейчас; висели мелкие капельки тумана – по такому туману все еще можно ехать, но земля намокает. Понимаешь, на Дороге Смерти между велосипедистом и пропастью нет ничего, кроме узенькой обочины. Когда влажно, грунт крошится и выскальзывает из-под колес.
Они ехали быстро сквозь туман. По инструкциям Дитера выходило, что ближайшее укрытие через восемь километров, и они надеялись добраться туда до вечера: в темноте ехать станет еще опаснее.
Они двигались по середине дороги. Он – впереди за пять-шесть метров. И вдруг он слегка повернул вправо.
Она сказала: «Осторожно, Ронич, не так близко к обочине!» Он не ответил. И не отъехал от обочины, а, наоборот, буквально прижался к ней. Тогда она закричала: «Ты с ума сошел! Что ты делаешь?!»
Точнее, ей кажется, что она прокричала именно это. Все произошло так быстро, что точно она не помнит… Те слова растворились в тумане…
«Да, я сошел с ума!» – закричал он. И поехал быстрее. «Хватит, Ронич», – она тоже ускорилась и уже догнала его. Ей стало слышно его быстрое дыхание и видно, как на его виске блестит пот или дождевая вода. Дождь усилился, он хлестал им в лицо и заливал их слова.
«Ронич, пожалуйста, не по обочине!» – «Да какая тебе вообще разница!» – «Как это? Я люблю тебя». – «Не любишь». – «Люблю. Хватит, Ронич, пожалуйста. Это опасно. Дитер ясно написал, что перед поворотами нужно ехать как можно ближе к скале». – «И что?» – «Ты поскользнешься!» – «Ну и поскользнусь». – «Умоляю, держись дальше от обочины!»
Крутой спуск перед очередным поворотом. Уклон почти девяносто градусов! Я нажала на ручной тормоз, чтобы остановиться, но Ронен летел все дальше и дальше. Я повернула руль налево, чтобы прижаться к скале, но Ронен остался посередине дороги. Хотелось… кричать, но я онемела. В последние секунды я просто застыла, понимаешь? И ничего не делала. Просто остановилась и смотрела, что происходит. Как фильм смотрят. Он ехал дальше прямо, быстро, как будто не было ни виража впереди, ни тумана, и когда он вошел в поворот, то повернул руль вправо – таким резким движением, намеренно, сбросил… просто сбросил свой велосипед в пропасть.
* * *
Потом, когда у меня появились подозрения и вопросы, я вспомнил этот рассказ Мор и усомнился в нем: был ли такой уж густой туман, понесся ли Ронен вперед, когда она остановилась, как вообще ей удалось разглядеть во всех подробностях, что произошло? И почему Ронену нужно было повернуть руль, чтобы полететь в пропасть? Ведь если там оказался крутой поворот, было бы достаточно просто ехать прямо. И как, черт возьми, – при всем уважении к приему, который я сплагиатил у психолога, – она может рассказывать мне свою историю в третьем лице и заговорить в первом именно в самом конце?
* * *
Она положила голову мне на плечо. Сначала меня коснулись ее кудри, потом щека. Это изумило меня не меньше, чем поцелуй в Ла-Пасе. Надо ощущать близость к человеку, чтобы позволить себе вот так положить голову ему на плечо и тем самым признаться, что жизнь для тебя слишком трудна и у тебя нет сил справиться с ней.
Мы долго молчали.
До меня доносился ее запах. В Ла-Пасе я едва успел почувствовать его, у меня только отложилось в памяти, что этот запах приятный. А сейчас я успел распробовать его: тонкий аромат лимонной травы, исходивший от ее волос, и новый запах, которого не было в Ла-Пасе. Может быть, запах страха.
Дождь почти прекратился, ветром приносило только отдельные капли – такие, которые собираются на листьях и потом падают вниз.
Ее рассказ должен был потрясти меня и привести в ярость. Или, наоборот, вызвать сильные подозрения: ведь концы с концами не сходились.
Не то чтобы я не был потрясен или у меня не возникли подозрения. Просто в те минуты во мне появилось новое чувство, гораздо более сильное.
* * *
Из-за облаков пробилось несмелое солнце, оно уже клонилось к морю, почти коснулось его – но нет, только почти.
– Я все время грызу себя, Омри, – сказала она. От первого лица. Сокрушенным голосом. Ее голова все еще лежала у меня на плече. А бедро касалось моего бедра.
– Но что ты могла… – начал я.
– Знаешь, – перебила она меня, – когда Ронена отпускали на выходные из армии, я приезжала встречать его на станции, и за секунду до того, как мы обнимались, он доставал из кармана рубашки темные очки, чтобы они не мешали нашим обнимахам – так мы называли это на своем языке: мы прижимались друг к другу, пока маленький страх остаться одному, который всегда прячется в тоске, не покидал нас. Понимаешь? Может быть, если бы я обхватила его вот так, сильно, в первые дни медового месяца и мы бы устроили обнимахи – он бы успокоился. А может быть, если бы я не говорила с экскурсоводом на солончаке, если бы мы вообще не поехали в Боливию, если бы я не пошла к тебе посреди ночи, если бы не согласилась отправиться на велосипедах по Дороге Смерти…
– Кто знает, Мор. Все эти «может быть»…
– У меня был свой маршрут, Омри. Я знала, к чему в жизни стремлюсь. И знала, что прохожу этот маршрут не одна. А сейчас я сбилась с пути. Без понятия, что делать.
– Мне кажется, что… – я осторожно приобнял ее за плечо, – шива для того и нужна, разве нет? Чтобы отодвинуть все эти вопросы на потом.
Она прижалась ко мне, намекая, чтобы я ее обнял.
Я все еще не был уверен, что поступаю правильно. И думал: зачем ты заговорил о шиве, идиот, она же сейчас вспомнит, очнется, вернется туда, и больше ты ее не увидишь.
Но зато наши тела переплетались – без усилий, без сопротивления.
Орлы куда-то улетели.
У меня в голове снова заиграла та самая песня «Церкви Разума». Я пытался отвязаться от нее, но отвязаться от песни, которая уже звучит в голове, – это без шансов, как и остановиться на полпути и не влюбиться.
Ты теряешься больше всего, когда знаешь,
Чего хочешь,
И я такой же.
– Мне не хочется возвращаться на шиву, – после долгого молчания сказала она.
– Почему?
– Его родные… Я не рассказывала им, что на самом деле произошло. Сказала, что
