энто потому, что расстреляют тебя завтра, ибо нет у тебя в Дольцах никакого родственника. Забыла, да?
ВЕРА: А с чего мне энто забывать? Мне, наверное, лучше знать, кто есть у меня, а кого нет!
БЛАГУШИН: Так помнишь, года три-четыре назад, ты в Дольцы собиралась от колхоза в конкурсе самодеятельности участвовать?.. А?
ВЕРА (явно растерявшись): Мможет быть! Чтой-то не припомню…. Хотя, да! Что-то было! Давно, правда…. И, что?
БЛАГУШИН: Так ты меня просила похлопотать там о ночлеге, так как не было у тебя там никого. Энто же завтра немцы в пять секунд раскопают, а Сашка Мытарь вспомнит, что ты ему сегодня здесь говорила…. Уж, поверь, энтот чёрт ничего скрывать от немца не будет…. Он и меня сдал…, не вспомнил, как я его, мальца, от Гринберга в двадцать девятом спрятал…. Когда отца с матерью увозили. Он, когда вырос, все годы рвался отомстить гниде энтой, да: «жаль – говорит – что в лицо его не знаю». Ненавидит он всё советское…. И всех, кто Советской власти помогает, ненавидит люто…. Он меня, когда арестовывал, так и говорит: – «Я к тебе, Василий Михайлович, с полным почтением относился, пока ты энтого краснопёрого спасать не стал. Про́дал ты тем самым память о брата́х и племянниках своих, и родителей моих тем самым про́дал»….
ВЕРА: Василий Михайлович, родненький, да как же узнают они про то, что в Дольцах нет у меня никого? Ежели ты не скажешь, то, как узнают-то?
БЛАГУШИН: Да вон, собутыльник твой, им и расскажет!
(Вера оглядывается назад в сторону темного угла, в котором тихо сидел её гость).
ВЕРА: Яш, энто правда? (Человек в углу не отвечает. Вера опять поворачивается к Благушину). Не-ет, Василий Михайлович, он не скажет. Ему, зачем энто? (Опять поворачивается в сторону своего гостя). Ведь, правда же, Яш? (В ответ опять последовало молчание). Яш, чево молчишь-то? Ответь!
ЯКОВ: Да помолчи ты, наконец, дура! Без тебя тошно! Что? Уже не до песен? Говорил, что хватит песни орать на всё село, так нет!.. Дура!
ВЕРА: А чегой-то ты меня всё «ду́ришь»? Ишь, какой гусь! Сидел бы в своём лесу, да с мужиками немытыми самогон пил, так нет!.. На сладкое потянуло! Чтобы в тепле, да помыться чтоб, да в тёплую кровать с бабой молодой потом лечь! Хороша же война для некоторых! Вон (указывает на Николая) – одни воюют, кровь льют, а другие – самогон с бабами пьют, а потом их же ещё и дурами обзывают! Да я сама скажу завтрева кто ты такой! Мне, могёт и зачтется, а тебя голубчика на первой белолистке повесят. Али берёзе: что подвернётся!
(Николай опять застонал. Видно, что ему становится хуже. Вера отвернулась от Якова и опять склонилась над раненым).
ВЕРА: Ишь, как тебя! Нога-то совсем плоха делается…. Воды бы, рану промыть, да обработать чем-нибудь…. Потерпи…. Может завтрева меня выпустят, так я в комендатуру сбегаю, похлопочу, чтобы тебе помощь-то оказали, как раненому пленному…. Василий Михайлович, ты сам-то как здесь оказался?
БЛАГУШИН: Как-как? Вон энтого, которого жалеешь, из лесу домой к себе притащил, а Мытарь увида́л. Вот тут сейчас уж цельный день и сидим. Спорим! Хороший хлопец, только бесноватый чутка!
НИКОЛАЙ: Сам ты бесноватый! Врёшь всё про власть Советскую, да товарища Сталина….
ВЕРА: А чего врать-то ему? Он за Советскую власть воевал, а потом от неё же и пострадал…. Ты, парень, не беспокойся так, а поверь взрослому человеку. Его здесь на селе все уважали и уважают теперича….
НИКОЛАЙ: Я ему уже сказал, в каком случае поверю….
ВЕРА: И в каком? Любопытно просто!
НИКОЛАЙ: Если встречу некоего Гринберга и он сам признается во всём, что этот предатель (кивает головой в сторону Благушина) про него наговорил.
ВЕРА: Так чего же ждать-то? Вон энтот Гринберг в углу сидит и дурой меня величает….
(Повисает тишина. Все поворачивают головы в сторону тёмного угла, где сидел Яков Гринберг).
БЛАГУШИН: Опаньки! Видать, Коля, есть всё-таки Бог на небе! Добрый Бог, справедливый, а не только Сатана! (Встаёт и направляется в сторону Гринберга).
Долго жить будешь, Яков Леонидович! Ну, так говорят, ежели человека поминать часто, а он тут же появляется! Но, думаю, что не про тебя примета энта….
ГРИНБЕРГ (Вере): Дура трепастая! Кто за язык тянет? Теперь конец и тебе и мне…. (Медленно поднимается и ожидает подхода Благушина).
ГРИНБЕРГ (Благушину): Что-то я не припомню, чтоб мы настолько знакомы были, что вы про меня тут вдвоём вспоминали….
БЛАГУШИН (Подходит к Гринбергу почти вплотную и пытается в полумраке всмотреться в его лицо). Знакомы…, знакомы! Ох, как знакомы! (Показывает пальцем на свою щёку). Вот тутова следок от папироски твоей остался! Помнишь, гнида? (С размаху бьёт Гринберга по лицу. Тот отлетает в угол. Благушин быстро хватает его за грудки, поднимает с пола и снова бьет. Затем подходит к лежащему и пару раз бьёт ногой. Сплевывает на него и отходит в сторону. Вера в немом ужасе наблюдает за происходящим).
ВЕРА: Василий Михайлович! Зачем же так? Что он вам сделал? Он же комиссар все-таки, красного партизанского отряда!
БЛАГУШИН: Душегубец он! Убийца! У тебя кто в Сухотчево из родственников жил, а Вер?
ВЕРА: Дед с бабкой по матери, Царство им Небесное! Немцы проклятые их убили….
БЛАГУШИН: Не-ет, Вера, не немцы…. Эта сволочь их вместе со всеми, кто там жил, изничтожила! А потом, как ни в чём ни бывало, к тебе же пришёл самогонку пить и в одну кровать ложиться!
ВЕРА: Неет! Энтого быть не может! Как же так?! Ведь энто не по-людски как-то! Чтобы свой – своих же…. Яш! Ты чё молчишь-то опять? Ежели врёт он, так встань, дай в морду ему…. Но, не молчи!
БЛАГУШИН: Чего ты хочешь услышать от него? Нелюдь энто! Ты для него, всё равно, что коза! С козой он, правда, в одну кровать не ляжет, но с тобой…. Ты всё-таки на человека похожа!
ВЕРА: Так я и есть – человек!
БЛАГУШИН: Так энто для нас, а для него ты – полуживотное! Так вот, потом, когда очередные каратели из-за Оки придут, то он и тебя, не сомневаясь ни капельки, в сарай с остальными запихнет! Палач энто белёвский! Ты дитя ещё была, когда он моих братьёв с детьми малыми в телегу сажал и на верную смерть в Сибирь отправлял…. Не помнишь (обращается к Гринбергу)!? А я помню! Век не забуду! Что молчишь, падла? Тут некоторые очень сомневаются
