них.)
Как бы то ни было, в настоящее время богатые русские интенсивно приобретают разнообразные культурные и социальные ресурсы, которые позволяют им укреплять не только личное положение, но в конечном итоге и свою власть как социального класса. Они постепенно развивают более утонченные и культурные вкусы и манеры, восстанавливают свои семейные истории и активно участвуют в благотворительной деятельности, становясь меценатами.
В их среде начинают признавать некоторые аспекты социальной ответственности, диктуемой принципом «Положение обязывает»[64]. В своих публичных репрезентациях они стараются быть более сдержанными и «европеизированными», постепенно избавляясь от неприглядного имиджа нуворишей 1990-х годов. Делая все это, представители высшего класса задают тон для стоящих на более низких ступенях социальной иерархии. Но самым важным является то, что они начали развивать нарративы, согласно которым добились богатства и социального статуса своими силами, благодаря личным качествам и талантам. Такие нарративы обосновывают их элитарное положение в обществе.
Как отмечалось выше, отсутствие термина «буржуазия» в российских исследованиях, где применяется весьма широкий спектр понятий для обозначения элиты, отражает распространенное мнение, согласно которому в России пока нет буржуазного класса в его западном понимании. Согласно этой логике, хотя очень богатая элита в стране действительно существует, ее наличие не подкрепляется более широким социальным слоем, который и составляет, собственно говоря, буржуазию. Обращаясь к этой проблеме, мое исследование показывает, насколько разнообразен российский буржуазный класс, а также идентифицирует общие черты, присущие более широкому слою состоятельных россиян, который до сих пор не рассматривался и не анализировался учеными.
Интервью
Выбор термина «буржуазия» как задающего направление исследованию определил и мой подход к сбору эмпирических данных. Он производился посредством личных интервью с состоятельными российскими предпринимателями, их супругами и взрослыми детьми, которые я проводила в Москве, Лондоне и Нью-Йорке, а также путем наблюдения за жизнью интервьюируемых в период с 2008 по 2017 год[65]. Около трети из восьмидесяти опрошенных мной респондентов принадлежат к категории «супербогатых» (то есть, по классификации журнала Forbes, владеют чистыми активами, превышающими 500 млн долларов)[66] или «гипербогатых» (то есть являются долларовыми миллиардерами)[67]. Остальные в большинстве своем относятся к категориям «ультрабогатых» (ultra high net worth individuals, UHNWI) с инвестиционными активами более 50 млн долларов и «очень богатых» (high net worth individuals, HNWI) с инвестиционными активами от 1 до 50 млн долларов)[68]. Это означает, что почти все респонденты принадлежат к 0,1 % самых богатых граждан России, население которой составляет почти 144 млн человек[69]. (Исключениями стали двое бизнесменов, выбывших из этой группы после кризиса 2008 года: один – политический изгнанник, а другой – увлекшийся дауншифтингом эмигрант.) Общим для всех этих людей является то, что их финансовая привилегированность наделяет их образ жизни сходными чертами, но не полностью определяет его.
Что касается содержания интервью, то мой подход основывается на работах французского социолога Даниэля Берто, который использовал в качестве эмпирической базы для изучения социальной мобильности биографии конкретных людей[70]. В моих интервью раскрывались жизненные нарративы респондентов: я задавала собеседникам вопросы об их личном пути и семейной истории; о том, что они считают важным в жизни и что, по их мнению, помогло им добиться успеха; какие ценности и навыки они желали бы передать своим детям; а также каким они хотели бы видеть будущее. Кроме того, я интересовалась их благотворительной деятельностью, образованием, досугом, отношением к Западу, а также взглядами на гендерные проблемы. Наконец, еще один блок вопросов касался жилья, вкусов, стиля жизни, культурных и литературных предпочтений, а также того, какими людьми они предпочитают себя окружать[71].
Распространено мнение, будто интервью дают необъективную картину, поскольку люди пытаются представить себя в наилучшем свете, и эта тенденция особенно заметна в материалах, появляющихся в печатных СМИ, а также в автобиографиях. Однако исследовательские интервью отличаются от журналистских тем, что люди знают: сказанное ими не предадут огласке, но надежно спрячут в научных архивах. Разумеется, это не означает, что в беседах с исследователями респонденты не стремятся каким-то образом приукрасить себя и свою жизнь. Но для социологического анализа это не настолько важно, как может показаться.
Целью моих интервью не было выяснение «правды» относительно деяний и злодеяний, фактов и цифр[72]. Как отметила историк Шейла Фицпатрик на презентации своей книги в Лондоне в 2015 году, любые данные так или иначе искажаются. Это особенно верно в отношении автобиографий, однако не стоит делать вывод, что в текстах такого рода нет интересной и полезной информации. Если же учитывать цели моего исследования, то «хвастовство» респондентов следовало даже приветствовать. «Раздутые» нарративы обеспечивают благодатную почву для анализа, поскольку из них видно, как люди хотели бы выглядеть в глазах других и как они сами воспринимают окружающий мир[73].
Это подводит нас к важному замечанию: в социологических исследованиях самопрезентация и самовосприятие важны не менее, чем факты. Социологи Мишель Ламон и Энн Свидлер рассматривают интервью как инструмент, позволяющий просканировать «воображаемый мир, в котором живут люди, – в плане как их морали, так и понимания собственной идентичности»[74]. Это в полной мере относится и к автобиографиям. В то же время в повседневной жизни мы все рассказываем самим себе и окружающим многочисленные истории, касающиеся нашего прошлого, настоящего и предполагаемого будущего. Занимаясь этим, мы осмысляем себя и других и одновременно интерпретируем собственные повествования и жизни. Таким образом мы непрерывно производим и воспроизводим свою идентичность через призму нашего текущего мировидения[75]. Процесс интерпретации жизни и воспроизводства идентичности особенно интенсивен в условиях интервью, когда человек полностью сосредотачивается на себе. Вместе с тем, желая понять повседневные практики своих респондентов, я еще наблюдала и за тем, как они ведут себя в обществе и как взаимодействуют с ним[76].
Возраст моих респондентов варьировался от 21 года до 70 лет. Примерно две трети из них – предприниматели, остальные – люди, занимающие высокое положение в мире политики, искусства или СМИ (хотя многие параллельно с основной деятельностью вовлечены в какой-то бизнес)[77]. Три четверти респондентов – мужчины. Из опрошенных женщин половина является предпринимательницами. Пятнадцать опрошенных – взрослые дети богатых родителей в возрасте от 21 года до 32 лет. В тех случаях, когда респонденты давали мне разрешение, я записывала интервью на диктофон. Интервью проводились на русском языке и длились от получаса до четырех часов[78]. Я не стала упоминать в книге каждого из восьмидесяти респондентов, чтобы избежать перегруженности именами и характерами.
Моя выборка респондентов учитывала две ключевые характеристики российской
