занимался запугиванием своих учителей и одноклассников. С похвальбой заявляя, что он «в любой момент может входить в здание управления безопасности без пропуска», он угрожал одному ребенку тем, что «посадит его за решетку», а другого шантажировал за исполнение на фортепьяно «религиозного» рождественского гимна «Тихая ночь». Когда учитель географии рассказал в классе об «исторически присущей России тяге к Константинополю», этот мальчик злорадно сообщил другому ученику, что «старик только что выдал себя с потрохами». Будучи полной бездарностью («он не мог освоить элементарную математику… и во французском языке был безнадежен»), подросток бравировал тем, что из-за влиятельности своего отца сдавать контрольные работы ему вовсе не требуется. Когда же директор школы в конце концов пригласила его родителей для беседы, ее саму через два часа вызвали в офис местной тайной полиции[927].
Этот частный инцидент был разрешен в пользу школы — не в последнюю очередь потому, что даже самим «чекистам» не нравилось, что дети их коллег угрожают одноклассникам арестом. Но другие подобные истории заканчивались менее благополучно: так было, например, когда на учителей возлагалась ответственность за политические взгляды учеников. Педагоги, которые подозревались в «дурном влиянии» на детей, высказывавших «реакционные» или антикоммунистические взгляды, могли лишиться работы[928]. В январе 1947 года около трех десятков вооруженных сотрудников управления спецслужб ворвались в среднюю школу в окрестностях города Собешин. Войдя в классы, они приказали всем присутствовавшим выйти из помещения с поднятыми руками. Некоторых учащихся отделили от остальных, допросили, а потом избили; протесты директора школы были оставлены без внимания. Офицер грубо объяснил, что задержанные учащиеся — выходцы из «бандитских» семей; также он сообщил, что несколько учителей из этой школы уже арестованы. Предпринятый «чекистами» рейд был призван наказать всю школу за неспособность поддерживать «идеологически правильную» атмосферу[929].
К 1948 году, однако, атмосфера изменилась еще более радикально, и польское министерство образования решило подвергнуть проверке на соответствие «идеологическим и профессиональным качествам» директоров, учителей и наставников во всех школах; одновременно оно взяло курс на «совершенствование идеологического воспитания педагогов и учащихся», а также на «повышение сознательности» будущих учителей[930]. Примерно в тот же период некий немецкий чиновник заявил, что советская практика образования после тридцати лет социалистического эксперимента достигла апогея: опыт Советского Союза, по его убеждению, доказал, что обучение «на основе социалистического гуманизма» может быть успешным. Следовательно, все немецкие учителя, которые стремятся стать «квалифицированными и прогрессивными педагогами», должны «изучать и применять на практике положения марксистской педагогической науки, заложенные Марксом и Энгельсом, обогащенные Иосифом Дицгеном, Августом Бебелем и Карлом Либкнехтом, а позже углубленные Лениным и Сталиным»[931]. Подобные программы были разработаны для учителей во всех странах восточного блока.
С 1948 года знакомство с трудами Маркса, Ленина и Макаренко стало обязательным для педагогических учреждений всех стран «народной демократии». Самое пристальное внимание теперь уделялось классовому происхождению новых учительских кадров: продвижение специалистов из «рабоче-крестьянской среды» стало государственным приоритетом. По данным министерства образования Польши, в 1948 году 52 процента учащихся, осваивавших педагогическую профессию, составляли выходцы из рабочих семей, 32 процента были детьми крестьян, а 7 процентов относились к ремесленникам. Если эта статистика верна, то лишь 9 процентов учителей в то время происходили из семей интеллигенции[932].
Пролетаризация профессуры высших учебных заведений оказалась более сложной задачей. В Восточной Германии несколько ректоров университетов попытались в мае 1945 года «перестроиться», предложив себя для поддержания «немецкой университетской традиции», но их почти незамедлительно уволили советские чиновники, которых категорически не устраивали их «реакционные философские взгляды» и прежние связи c нацистами. В ходе последующей денацификации, как вынужденной, так и добровольной, многие немецкие профессора бежали на Запад. К началу зимнего семестра в январе 1946 года профессорский состав университетов в Берлине, Лейпциге, Галле, Грейфсвальде и Ростоке сократился на три четверти, и советским офицерам пришлось играть самую активную роль в наборе новых кадров[933]. Поскольку у них не было возможности руководить университетской системой лично, они создали специальную немецкую структуру, центральную администрацию национального образования, перед которой зачастую ставились не слишком реалистичные задачи. Так, в марте 1947 года советская военная администрация издала приказ «о подготовке следующего поколения преподавателей». Документ предписывал центральной администрации образования за десять дней найти для выполнения этой задачи «двести активных антифашистов». Как отмечал тогда один из сотрудников этого органа, «мы во всей Германии не сможем отыскать двести активных антифашистов с должной преподавательской квалификацией». Постаравшись, немцы отобрали семьдесят пять «политически непредубежденных» профессоров, но советские чиновники отвергли тридцать две кандидатуры. Из оставшихся большинство было старше пятидесяти лет и не слишком подходило для программ переподготовки[934].
C 1948 года власти Восточной Германии, а также Венгрии и Чехословакии развернули более систематическую атаку на факультеты истории, философии, права и социологии, которые, по примеру Советского Союза, преобразовывались в «кузницы идеологических кадров». История превращалась в марксистскую историю, философия становилась марксистской философией, правовая наука преобразовывалась в марксистское право, а социология зачастую вообще исчезала из учебных планов. Многие специалисты-гуманитарии, еще остававшиеся в своих странах, уехали именно в этот период, хотя советские власти предпринимали попытки удержать некоторых ученых. Как говорил немецкий чиновник, занимавшийся вопросами культуры, «когда реакционный философ или историк уезжает от нас [в Западную Германию], мы радуемся. Но с физиками, математиками или инженерами ситуация иная: мы нуждаемся в них, и замены им нет»[935]. Ученые, однако, были частью образовательной системы, и происходившие в восточном блоке перемены сказывались и на них. Решив перебраться на Запад, один химик, например, объяснял коммунистическим функционерам причины этого решения. Как сообщал он начальству, среди прочих причин «его не устраивало образование, которое его дети могли получить в наших вузах»[936]. Совокупным результатом описанных процессов стала почти полная трансформация университетов Восточной Германии. За относительно короткий срок новое поколение молодых преподавателей — более идейных, более циничных, более послушных — заняло все учебные должности и стало контролировать будущие кадровые назначения.
Ситуация в Польше была несколько иной, поскольку война, Варшавское восстание и расправа в Катыни произвели в рядах польского интеллектуального класса настоящее опустошение. В 1939 году нацисты выслали целый факультет находящегося в Кракове старейшего в стране Ягеллонского университета в концлагерь Заксенхаузен, где уже находились в заключении более тысячи студентов из университетов Праги и Брно[937]. Поэтому уволить польского профессора после войны было нелегко: квалифицированных специалистов, способных замещать подобные должности, практически не было. В силу этого в польских университетах присутствие молодых пламенных идеологов не ощущалось столь явно, как в Восточной Германии. Даже в конце 1953 года студенты-юристы в Кракове все еще могли изучать
