Джон Кампфнер
Свобода на продажу
Как мы разбогатели — и лишились независимости
Перевод с английского Станислава Львовского
издательство Астрель
УДК 327 ББК 66.4(0)
This edition is published by arrangement with David Higham Assosiates Ltd. and Synopsis Literary Agency
Художественное оформление и макет АНДРЕЯ БОНДАРЕНКО Кампфнер, Дж.
К18 Свобода на продажу: как мы разбогатели — и лишились независимости / Джон
КАМПФНЕР; пер. с англ. СТАНИСЛАВА ЛЬВОВСКОГО. — М.: Астрель: CORPUS, 2012. — 414, [2] с.
ISBN 978–5-271–44693–1 (ООО «Издательство Астрель»)
УДК 327 ББК 66.4(0)
ISBN 978–5-271–44693–1 (ООО «Издательство Астрель») ISBN 978–985–20–0077–2 (ООО «Харвест») © John Kampfner, 2009
© С. Львовский, перевод на русский язык, 2012 © А. Бондаренко, оформление, 2012 © ООО «Издательство Астрель», 2012 Издательство CORPUS ®
Оглавление
Введение
Глава 1. Сингапур: удобная модель
Глава 2. Китай: осторожный игрок
Глава 3. Россия: рассерженный капиталист
Глава 4. Объединенные Арабские Эмираты: легкие деньги
Глава 5. Индия: густонаселенный вариант
Глава 6. Италия: театр одного актера
Глава 7. Великобритания: под колпаком
Глава 8. США: утраченные иллюзии
Заключение. Народные приоритеты
Библиография
Слова признательности
Предметно-именной указатель
Посвящается Констанс, Алексу и Люси
Введение
Введение
Почему так многие в мире готовы поступиться свободой в обмен на безопасность или преуспевание? Этим вопросом люди задаются на протяжении многих поколений — от Джона Стюарта Милля до Иеремии Бентама, от Зигмунда Фрейда до Франклина Рузвельта. Нам неизменно объявляют, что выбор здесь очевиден либо ложен. «Те, кто поступается свободой в обмен на толику преходящей безопасности, не заслуживает ни свободы, ни безопасности», — писал Бенджамин Франклин в 1755 году.
Если бы все было так просто! Первая часть моей журналистской карьеры пришлась на 8о–е годы, которые я провел в бывшем СССР и других странах, называемых диктатурами. Свобода самовыражения, свобода передвижения и свобода ассоциаций жестко ограничивались. Ограничения эти сказывались на всех аспектах человеческой жизни, различаясь, однако, от страны к стране, от режима к режиму. Недостаток свободы в частной жизни был так же очевиден, как и политически мотивированные ограничения, наложенные на прессу и политическую жизнь. Граждане не имели ни возможности, ни права решать, где им жить, что им покупать, а в некоторых случаях не имели возможности даже выбирать, в какие отношения им вступать. Отличия от Запада, от демократий, вне зависимости от того, насколько последние были совершенны, просматривались очень четко.
Я был очевидцем падения Берлинской стены и распада СССР. Я помню вечер 25 декабря 1991 года, когда над Кремлем был спущен советский флаг и поднят триколор новой России. Я провел тот вечер в компании скульптора Льва Кербеля, лауреата и орденоносца. Кербель родился в 1917 году, в день, когда произошла большевистская революция. Он сделал карьеру, создавая гигантские монументы Ленина и Маркса, установленные повсюду — от Праги до Пхеньяна. Впервые я встретил его осенью 1985 года, в момент торжественного открытия его последнего великого творения, созданного для москвичей — памятника Ленину из мрамора и гранита на Октябрьской площади. Его мастерская была уставлена Лениными и Марксами. Здесь же лежал Сталин, стояли итальянские коммунисты, башкирские поэты, композиторы, солдаты, колхозницы в косынках, символизирующие целеустремленную юность. Стена кухни Кербеля превратилась в книгу посетителей. Вернувшись туда много лет спустя, я увидел, что рядом с моим автографом Борис Ельцин оставил свой.
За чаем и коньяком мы смотрели в небольшой мерцающий экран: по телевизору шел репортаж об этой знаменательной декабрьской ночи, а Кербель вспоминал о системе ограничений, внутри которой существовали он и миллионы советских людей. Он боялся будущего, но в последующие месяцы сравнительно легко вписался в новый мир рынка. Он освоил науку заключения коммерческих контрактов и начал создавать скульптуры для нового поколения олигархов, ваяя их самих либо их жен и любовниц. Его дочери начали работать на американском телевидении, а отдыхать он теперь ездил на Канарские острова.
Идеологическое противостояние, длившееся с эпохи Просвещения, окончилось. Битва между либерализмом и авторитаризмом, расколовшая Европу в XX столетии, была выиграна. Окончание холодной войны и крах коммунизма, согласно предсказанию Фрэнсиса Фукуямы, должны были привести к «концу истории» и к «универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления». Доводы Фукуямы сложнее, чем об этом принято говорить, однако более чем на десятилетие дискуссии о демократии и демократизации оказались сведены к этой простой схеме. В течение этого периода считалось, что политическая и личная свобода, как и гражданские права, тесно связаны с демократией, а демократия, в свою очередь, со свободным рынком. Их соединение является условием не только взаимного процветания, но и просто функционирования.
«Победа» Запада в холодной войне, казалось, подтвердила превосходство его идеологической и бизнес–модели. Маргарет Тэтчер однажды пообещала: не важно, начнете вы с политической или экономической свободы, все равно рано или поздно вы получите и то, и другое. Тэтчер принадлежала к богатой традиции англосаксонской мысли, рассматривавшей свободные рынки и либеральную демократию как взаимодополняющие явления. Капитализм «совместим только с демократией», писал американский христианский социолог–теоретик Майкл Новак в 1982 году в книге «Дух демократического капитализма»: «Хотя кажется, что побочные формы капитализма способны какое‑то время обходиться без демократии, естественная логика капитализма приводит к демократии». При коммунистической форме правления ни Советский Союз, ни Китай, ни их союзники не представляли для Запада экономическую угрозу, — лишь идеологическую, пусть и серьезную. Предполагалось, что посткоммунистические Россия и Китай с радостью упадут в объятия Запада — и в политическом, и в экономическом смысле.
Число стран, воспринявших многопартийные выборы и другие аспекты демократии, уже начало увеличиваться. Ко времени так называемой «третьей волны» демократизации, начавшейся в 1974 году в Португалии, едва ли четверть государств мира отвечала минимальному требованию: обеспечить народу возможность на основе всеобщего избирательного права выбирать и менять руководителей в результате регулярных, свободных и честных выборов. В течение следующих двух десятилетий диктатуры уступили место свободно избранным правительствам в Южной Европе, Латинской Америке, а затем в Восточной Азии. Наконец, в начале 90–х годов, освободилась Восточная Европа. Демократия распространилась от Москвы до Претории. Этот сдвиг совпал со временем беспрецедентного военного, экономического и культурного превосходства США. Вполне возможно, этот тренд достиг своего пика в июне 2000 года в Варшаве, на первой конференции стран, звучно поименованных «Сообществом демократий». По инициативе клинтоновской администрации такие разные государства, как Чили, Чехия, Индия, Мали, Португалия и Южная Корея, обязались «уважать и поддерживать базовые демократические принципы и практики»: свободные и честные выборы, свободу слова и выражения, равный доступ к образованию, верховенство права и свободу мирных собраний.
Представительная демократия быстро распространялась. К 2000 году 120 из 192 государств–членов ООН могли считаться демократическими. Впервые в истории демократические страны составили большинство. Однако, как указывает писатель Пол Гинзборг, в тот самый момент, когда либеральная демократия оказалась доминирующим на планете политическим режимом, она вступила в фазу глубокого кризиса. По мнению Гинзборга,
это не количественный кризис, совсем наоборот. Это скорее качественный кризис. Хотя формально выборная демократия с огромной скоростью распространялась по всему миру, в традиционных центрах демократии нарастало разочарование. Оно выражалось в различных формах — в снижении явки избирателей и политического участия (больше людей предпочитали входить в состав групп гражданского действия, например, в «Гринпис», а не в традиционные партии), в потере доверия к демократическим институтам и к политическому классу в целом.
К 1994 году в словари вошло немецкое слово Politikverdrossenheit, означающее разочарование в политике. То же чувство нашло выражение и в других, более эффектных формах, — в частности, речь идет об антиглобалистских протестах в Сиэтле и Генуе. Характерно, что реакция элит на расширение пропасти между теми, кто правит, и теми, кем правят, оказалась довольно вялой. Политики произносили речи о дефиците демократии, но, казалось, их вполне устраивало положение вещей, обеспечивающее им номинальную конституционную легитимность или, как в случае избрания Джорджа У. Буша в 2000 году, — сомнительную юридическую легитимность.
