– Поздравляю вас с дочкой. Здоровенькая девочка. 3 800. 56 сантиметров рост. Топ-моделью будет!
Но тогда его просто захлестнуло счастье и благодарность судьбе, что все кончилось благополучно, и Маша и дочка живы. А сейчас он был безмерно, до комка в горле благодарен всем этим незнакомым людям, стоявшим молча посреди дороги. И не знал, как выразить это свое чувство. Ведь он был взрослый мужчина. Он не мог, как сделала бы это женщина, зарыдать и броситься поочередно каждому из них на шею.
К чувству благодарности добавлялось еще одно, и еще более невыразимое. Очень смутное, оно было одновременно и очень сильным.
Здесь, на краю своей страны, совсем недалеко от южной ее границы, за тридевять земель от родного дома и близких людей его дочка нашла защиту...
Александр Осинкин и не искал слов для этого чувства. Он сам не раз говорил с друзьями о том, что целомудрие русского человека сторонится патетики, особенно связанной с отношением к своей стране и своим соотечественникам. И что потому, наверно, нам так неприятна, даже и отвратительна любая государственная игра на этих наших интимных чувствах – высокопарные рассуждения облеченных властью людей о воспитании патриотизма.
Итак, Саню на «Волге» отправляли с киллерами и милиционерами в Горно-Алтайск, а машина Никиты Лютого с Осинкиным, Василием и Лешей готовилась двинуться в Эликманар.
Шамиль сказал, что поедет туда же. Том Мэрфи позвал его сюда. Он, Шамиль, привез его из Омска. И теперь должен узнать от самого Тома о дальнейших его планах. Да еще и Петра Волховецкого надо с поста забрать. Который, к сведению милиции, охраняет основные вещдоки. И еще не очень-то известно, все ли с ним в порядке, потому что телефон молчит.
Ножев и Веселаго сказали, что поедут с Шамилем, а там видно будет. Они в отпуске, и еще сколько-то часов и даже лишние сутки-двое погоды не делают.
А Василий полностью прояснил ситуацию, добавив, что все равно ему надо будет с них – со всех до одного, включая Никиту Лютого, – снять свидетельские показания. Так лучше это сделать, пока они все здесь, чем вызывать их потом для этого специально из других городов и регионов.
Слава-байкер и Скин и дожидаться не стали, когда кончатся эти тары-бары-растабары. Они и так знали, что непременно поедут полюбоваться на дело своих рук, спасшее жизнь Жене Осинкиной. И вообще, по одной из любимых поговорок Славика, бешеной собаке сто верст не крюк.
За последнее время Слава и Скин удивительно спелись – можно сказать, нашли друг друга. Один прямо-таки на ходу ловил мысль другого. И в этом смысле Нита Плугатырева оказалась не по возрасту прозорливой, давая Мячику в Оглухине голову на отсечение на предмет того, что у Славика на пару со Скином без авантюр не обойдется.
Словом, «Харлей» с двумя седоками уже мчался обратно к Усть-Семе, чтобы повернуть на Чемал.
Глава 51 «От нас ничего не зависит»?..
Александр Осинкин внимал неторопливому рассказу Леши и с трудом отождествлял все, что слышал, со своей тринадцатилетней дочерью и с ее ровесниками-друзьями.
Ему вообще казалось, что в его сознании что-то сильно спуталось после того, как он в лицо увидел тех, кто проехал несколько тысяч километров, чтоб убить его дочь. Они охотились за ней, как за дичью, стреляли, думая, что стреляют в нее, – и были удовлетворены, получив уверенность, что убили...
Эту финальную ситуацию Леша как раз излагал лаконично – только то, что узнал из нескольких фраз по телефону из Эликманара. В его кратком рассказе, конечно, фигурировали пять пулевых отверстий в одеяле на Жениной постели – чего, собственно, деликатничать со взрослым мужиком? Зато все проделанное Женей для освобождения Олега Сумарокова было обрисовано детально. Леша не любил длинных речей, не считал красноречие своей сильной стороной. Но он просто обязан был убедить Александра Осинкина, что его дочь – не своевольная девчонка, а в высшей степени ответственный человек, сумевший объединить таких же честных и смелых подростков, как она, и сделать вместе с ними то, что оказалось не под силу взрослым.
Осинкин слушал, а дорога между тем становилась все живописней, лесистые горы вставали стеной, преграждая путь, – и своевременно отступали. И в окружении немыслимой алтайской красоты – а также, возможно, под действием уникального алтайского воздуха, как пылесос, чистящего мозги, в голове его постепенно что-то прояснялось. Становилось очевидным нечто очень и очень существенное, обычно совершенно забитое трухой повседневных дел и инерцией привычного взгляда на вещи, да и на своих близких...
Он думал: «А чего я, собственно, удивляюсь? Почему мы удивляемся на наших детей, когда каждому ведь есть что вспомнить в своем собственном отрочестве? Почему мы так прочно забываем о нем, думая о своих детях? Разве я сам – не в тринадцать даже, а в девять лет – не доплыл на лодке, из последних силенок работая веслами, на середину широкой Оки и не втащил из воды в лодку свою маму, уже почти без сознания?..»
Но не только в новом взгляде на свою дочь, на ее последние поступки было тут дело. Нет, прояснение в его голове захватывало вещи гораздо более широко.
Научный взгляд Александра Осинкина всегда распространялся и на процессы общественные. Это сильно отличало его от многих и многих российских – про другие страны мы рассуждать не беремся – людей науки. Обладая строгостью мысли, пока остаются в рамках своей профессии, они обычно враз теряют ее, едва заговорив на темы сегодняшней или вчерашней российской политической и общественной жизни. Тут их суждения, к постоянному изумлению Осинкина, таинственным образом опускались на уровень пересудов тети Моти, торгующей семечками. А то и похуже.
В последние годы Осинкин много ездил по России – не на машине, конечно, а на самолете. Вирусология все больше выдвигалась вперед, поскольку требовались интенсивные усилия для борьбы с новыми и новыми штаммами вирусов гриппа. Здесь нельзя было опоздать. Угроза эпидемии и даже пандемии стояла на пороге. Он проводил семинары, консультировал. А после профессиональных дискуссий, конечно, просто говорил с коллегами о том, что происходит в стране. И решительно везде, в любом городе и регионе, на разных широтах и меридианах бескрайней страны разговор всегда кончался одной и той же фразой.
Кто-нибудь из присутствующих, иногда женщина, но чаще почему-то – непонятно, собственно, почему – мужчина (в устах мужчин, надо отметить, эта фраза звучала особенно неприятно), буквально по Некрасову произносил ее, разводя безнадежно руками:
– Так ведь от нас ничего не зависит!
Сначала эта фраза страшно раздражала Осинкина – он был человеком другого склада. Но чем чаще он ее слышал, тем больше уже не раздражения, а тяжелого гнева копилось в его душе. И не к тем, кто ее произносил (хотя их он не оправдывал), а к тем, кто день за днем приближал этих умных, совестливых, порядочных, работящих людей к такому самоощущению.
К тем, кто помог им увериться, что все они в России – не у себя дома, а в чужой хате! На краешке скамьи у каких-то главных в стране людей – то есть там, где от них действительно ничего не зависит!..
И, слушая про то, что удалось сделать подросткам за какие-то полторы-две недели истовой, самоотверженной работы, целью которой было просто восстановление справедливости, а двигателем – острая жалость к безвинно страдавшему, Осинкин думал что-то совсем уже странное. «Может, сегодня, – думал он, – спасение страны – именно в них? Вот в этих подростках? В тех, кто не успел еще убедиться в том, что от него ничего не зависит?.. И потому-то именно у них – получается?..»
И всплыли непроизвольно в памяти строчки поэта Александра Тимофеевского, стихи которого он любил, а с ним самим не раз встречался в одной московской компании:
...И никакая из идей
Жизнь не улучшила людей.
Пора извлечь из наших лбов
Весь этот хлам и мусор разом,
Тогда останется любовь,
И милосердие, и разум.
Глава 52 Мария Осинкина в полной растерянности
Сидя в полном изнеможении, что называется, без задних ног, на покосившейся скамеечке у какой-то хибары, Мария Осинкина набирала номер мужа. Сеть была, его телефон был включен, но ответа не было.
Она, разумеется, не могла себе представить, что в это время ошеломленный Александр Осинкин наблюдает настоящий бой. И звонки его мобильника, засунутого к тому же почему-то на дно сумки, заглушаются автоматными очередями, выстрелами из охотничьего ружья и из пистолета. А также зычным голосом Василия в милицейский рупор: «Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно!»
А если бы вдруг узнала каким-то образом о том, что происходит на Алтае в этот самый момент, то, не исключаем, что она, измученная четырнадцатичасовым пешим походом, завалилась бы в обморок – второй раз в жизни.
Трудно сказать, сколько времени сидела Мария на скамейке, привалившись рюкзаком (снимать его с плеч у нее не было сил) к стене дома и прикрыв глаза. Может быть, час, а может быть, и все полтора.
