– Увидеть спирали нуклеиновых молекул живого организма. Но как? Даже электронный микроскоп недостаточен… Нужно, чтобы организм пронизывался потоком нейтрино. Нейтриновый микроскоп есть только в России…
– Но ведь Буров же русский! – воскликнул я.
Терми отодвинул недопитый стакан с кофе. Глаза его глядели куда-то вдаль.
Открылась дверь, и верзила-офицер вкатил кресло с Джорджем Никсоном.
– Я в восторге от вашего разговора, – мрачно произнес он.
Я догадался, что кругом были микрофоны.
– Ваша гипотеза великолепна, профессор. Но нет нужды ехать подтверждать ее в Россию. Я создам здесь для вас лучшую в мире лабораторию.
Терми уничтожающе посмотрел на него:
– Я не уверен, что вы успеете это сделать.
Никсон позеленел:
– Какая у меня гарантия, что, отпустив вас, я получу вашу помощь?
Терми с нескрываемым презрением сказал ему:
– У гуманной науки нет и не может быть исключений. Даже для таких… особей, как вы. Если будет спасен Буров, будете жить и вы.
Терми не давал торжественных клятв, но в его голосе звучало что-то такое, что не позволяло ни в чем усомниться.
У мистера Джорджа Никсона не было другого выхода, он торжественно проводил из Рипптауна профессора Леонарда Терми как своего почетного гостя, отдыхавшего у него.
В тот же день профессор Леонардо Терми был доставлен самолетом в Нью-Йорк и появился в своей лаборатории при Колумбийском университете. Я как уполномоченный президента присутствовал при его сборах в Москву. Научной аппаратуры загрузили два самолета. В них раньше Терми вылетели в Советский Союз его помощники Стайн и доктор Шерли.
Так я выполнил задание сената и президента, превратившись таки в государственного деятеля.
Дальнейший мой шаг закрепил за мной это почтенное звание, хотя, если разобраться, заслуга моя была не так уж велика. Я оставался уполномоченным президента, потому что в общей неразберихе меня забыли освободить от этой должности. А я считал, что как-то должен ее оправдывать.
Наступал апрель тяжелого года оледенения. Солнце казалось совсем весенним. Снег сбрасывали с крыш. Почерневшие сугробы осели. Люди казались веселее, они воображали, что Солнце все же пробудится ото сна. В Централ-парке птицы щебетали, как и полагается весной. Девушки ходили по панелям с непокрытыми головами, в распахнутых пальто и ожигали встречных взглядами.
А я улетел в США.
У нас не было того организационного потенциала, которым пользовались коммунистические страны в Европе, и прежде всего в Советском Союзе. Они в отличие от нас могли единым плановым актом перестроить всю свою сельскохозяйственную технику, снабдить миллионы тракторов специальными гидромониторами, струи которых, кроша лед, позволят вспахивать ледяное поле, подставляя его солнечным лучам.
Если мы не могли следовать этому примеру, то выйти на поля с кирками и лопатами были в состоянии.
Я явился к председателю сенатской «ледяной комиссии», к сенатору Майклу Никсону, чтобы предложить через него всем американцам, до последнего человека выйти на поля. Нужно одним всенародным взмахом покончить с ледяной коркой нового ледникового периода. Ведь ледники в былые времена появлялись не сразу, они нарастали год от года, не успевая за лето стаять. Если снять этой весной ледяную корку с полей, земля будет рожать даже под тусклым Солнцем. Советский Союз, проводивший у себя активные меры борьбы со льдом, предоставил в распоряжение Организации Объединенных Наций семена скороспелых культур, выведенных для заполярных областей. Гибель мира, убеждал я, может быть оттянута хотя бы еще на год, пока зажжется Юпитер, затормозит свой бег по орбите Земля или… вспыхнет по-старому Солнце.
Мой «план миллиарда трещин» был принят американским народом, выразившим мне тем высочайшее доверие.
Я летел к отцовской ферме на геликоптере, получая по радио сводки о том, сколько людей вышло на поля в каждом штате, каждом округе.
С воздуха я видел необычайную картину. Снежные пространства, сколько видел глаз, покрыты черными точками людей и пятнами машин. Все машины, сколько их было в Америке: грузовые и легковые автомобили, тракторы, танки, бронетранспортеры и даже катки для укатывания асфальтированных дорог, – десятки миллионов машин вышли теперь на поля.
Я не узнавал родной фермы с воздуха. Я никогда не представлял, что она так жалко выглядит сверху.
Вертолет опустился около механического тока. Я заглянул в незапертый знакомый гараж и не увидел там ни моего старого кара, ни трактора, на котором ездил маленький Том, зато нашел здоровенную кирку, которая была, пожалуй, мне по плечу.
Взяв эту кирку, я отправился на родное кукурузное поле, где накрыл нас когда-то с Эллен бесенок Том.
Его-то я и увидел первого…
И Джен здесь, и ее туповатый муж… и гнусавый Картер, шериф и проповедник… Боже мой! Одно и то же чувство привело их всех сюда!
Разговаривать было некогда. Джен успела крикнуть мне, что Лиз выкупила отцовскую ферму, поэтому они и примчались сюда помогать очищать отцовские поля.
Ай да Лиз!
В довершение всего она и сама оказалась здесь.
Мне некогда было выражать свои чувства. Тут надо одно – не отставать. Все двести миллионов взрослых американцев вышли на поле, двести пятьдесят миллионов русских с их тракторами-гидромониторами, сотни миллионов европейцев – словом, миллиарды людей…
Но что это была за работа! Бог мой!
Трактор, на котором восседал Том, ревел, как танк. К его тракам были приделаны специальные била, которые крушили лед.
Я тоже крушил лед, словно он и был моим главным злейшим врагом после Джорджа Никсона. Тяжелая кирка взлетала, сверкая на солнце, как молния. Из миллиарда трещин кое-что досталось и на мою долю.
Миллиарды молний ударяли в лед.
Джен и Лиз едва поспевали очищать землю от разбитого мной льда.
Когда показалась черная, еще мерзлая земля, Джен встала на колени и поцеловала ее. Ай да Джен!
У меня затуманились глаза, должно быть, пот катился по бровям…
Это была веселая, бесовская работа! Люди озорно перекликались, подзадоривали друг друга! Они бегали с места на место, гнали перед собой зеленоватую волну битого льда, смешанного со снегом.
Подъезжали грузовики. Лопаты словно сами собой забрасывали вверх потоки снега.
Люди разделись, побросали одежду на отбитую землю, на которой виднелись лужицы. Я, дурак нисколько не меньший, чем сестрица Джен, встал на колени и напился из этой лужи. Потом принялся рубить киркой с двойным остервенением, наслаждаясь, опьяняясь побеждающим трудом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
