Но подпирал вопрос о представительстве в Исполнительном Комитете некоторых социалистических групп. Это вопрос был конфликтный, чреватый обидами, его надо было деликатно разобрать. Каждая малейшая группировка, возникающая или пробуждённая, хотела иметь своих представителей в Исполнительном Комитете. Но и Комитет не может дальше раздуваться, всем подряд дать согласие невозможно. Но в некоторых случаях неполитично отказать. Выслушивали претензии, повели прения. Большевики напирали дать по одному месту латышской и польско-литовской социал-демократии. (А от них Стучка и Козловский, оба большевики.) Разгадали манёвр, держались: в Петрограде, при чём тут польско-литовская? Вот добавили ещё одно место народным социалистам. И дали по одному совещательному голосу сионистам-социалистам и сионистам-территориалистам. Еврейским же социалистам-серповцам, после долгих прений, отказали даже и в совещательном голосе. Не нашлось защитников у анархистов и анархистов-коммунистов, – и этим группам тоже отказали.
Нервный Гиммер, подрагивая кадычком, требовал обсудить предварительный проект обращения к международному пролетариату. Но это обещало затянуться, и сложно, уже охотников не было, зевали. На завтра.
А ещё вопросы финансовые, и докладывал о них заунывный Брамсон. Но слушали его с оживлением.
Во-первых, известно, что комитет Веры Фигнер очень успешно собирает деньги на помощь вернувшимся политическим заключённым, жертвуют многие богачи, собралось уже полмиллиона рублей. И странно было бы, чтобы такая колоссальная сумма находилась бы в руках частного комитета, а не под руководством Исполнительного Комитета.
Надо предпринять шаги. Поручили.
Во-вторых: надо подумать, товарищи, и о членах Исполнительного Комитета. Ведь многие из нас покинули всякие занятия, свою основную работу, и целыми днями сидят здесь. Стало быть, они – мы все – должны состоять в штате и получать содержание, это естественно и законно. А кроме того, у Исполнительного Комитета уже немалый подсобный штат – секретарей, машинисток, экспедиторов, и по комиссиям, – и что-то же надо всем кушать?
Возникло некоторое разномыслие. Одни считали, что Временное правительство должно принять Совет депутатов в постоянный государственный штат. Другие возражали, что, по диким буржуазным представлениям, Совет рабочих депутатов является учреждением частным и не может содержаться государством.
– Но в таком случае затребовать от него ассигнования в качестве ссуды?
– Ссуды? – пискливо хохотал маленький ртутный Кротовский. – Неужели мы должны им отдавать? Мы их держим в руках, мы им диктуем условия – и мы у них берём ссуду? Что за чепуха? Только – безвозвратно!
Его поддержали: ссуда – это нехорошо, это внесло бы подчинённый элемент в наши отношения с правительством.
Постановили: затребовать от Временного правительства безвозмездно на содержание Совета рабочих депутатов – сколько?
Кто-то предложил 200 тысяч – над ним только рассмеялись.
Тогда 500 тысяч?
Капелинский вкрадчиво предложил: не меньше миллиона.
Чтó миллион? На сколько может хватить миллиона?
Шехтер предложил: два миллиона.
Подумали, переглянулись – вроде как ещё мало?
Сформировалось: пять миллионов!
Но Нахамкис, вовсе не садясь, у него привычка появилась такая – при его здоровом росте ещё стоять за чьей-нибудь спиной, как гора, отвесил спокойно, густо:
– Десять миллионов.
Все даже ошелоумили от такой цифры, даже и непонятно, зачем столько.
– Вы не представляете размаха нашей будущей работы, – одной рукой крупно развернул Нахамкис.
А… что… может быть? Зачем – это прояснится со временем. А Временное правительство пока держится очень любезно.
Хорошо: десять миллионов!
Записали.
А вот ещё благоприятное обстоятельство: сообщают, что в Ораниенбауме нашими людьми взято под охрану много золота, серебра и прочих драгоценностей. Так вот и отлично. Довести до сведения Временного правительства: можем передать им это золото, но только по получении требуемых ассигнований.
470
Ужины у Корзнеров. – «Обречены победить!»Теперь на ужин приходили как с боёв – ещё распалённые, не отговорившись. А после боя мужчины бывают всегда особенно голодны. Да ещё сколько их каждый день привалит! Уже по опыту предыдущих дней Сусанна велела кухарке готовить втрое, и горничная в кружевной накрахмаленной наколке еле справлялась носить к столу.
Сама Сусанна эти дни бывала в городе, и дома был же у неё под рукой неизменный телефон, – но уж самое наипоследнее узнать и порадоваться можно было только от вечерней компании мужа. И сын Марк так уже втравлялся в эту яркость и остроту, что не исчезал допоздна в своих студенческих компаниях, а тоже тянулся сюда послушать, очень восприимчивый.
Приходили обычно гурьбой, пешком (в эти безпокойные дни Давид не выводил автомобиля из гаража), – шумно разговаривая уже на лестнице, и в дверях, и в прихожей, кроме мужа – то Мандельштам, то ещё два-три адвоката, ещё два-три журналиста: журналисты ходили на такие ужины оттачивать в разговорах свои сегодняшние ночные статьи. И Ардов, украшение «Утра России», известный остроумец и парадоксалист, на высокой ноте договаривал:
– Да, господа, мы теперь обречены победить в этой войне! Проиграть эту войну мы теперь никак не смеем – это значило бы опять подпасть под реакцию. Ни пораженчество, ни пассивное оборончество уже стали немыслимы. Совершив революцию, мы подписали свою судьбу!
– Мы подписали свою судьбу, – возразил Давид, – ещё в Четырнадцатом году, когда приняли войну и, значит, обязаны были вести её как честные люди. А – что? что правительство дало нам взамен?
Дёрнув свисающую с потолка длинную ленту звонка на кухню, сразу усаживая гостей за стол, Сусанна решительно требовала рассказа последовательного, а не конца спора, так не годится. То непокидающее ощущение Чуда, как в три дня внезапно совершилось всё, ожидаемое годами, – его не комкать, но перебрать по пёрышку, не пропустить.
Прикрыв белоснежными салфетками золотые цепочки при карманах жилетов, некоторые громкие занялись холодцом, а в рыбе костей много, – другие же постепенно рассказывали.
Обживаем Английский клуб! Старинный особняк услышал иные речи и увидел новых людей. Только что кончилось пленарное заседание Комитета общественных организаций. Появился там и много фигурил, конечно, Грузинов: «я сделал», «я горжусь», «я безконечно счастлив» – уже становится уморительно, как он лезет в московские бонапарты. После парада в субботу, который он принимал с букетом тюльпанов, уже просто по-клоунски, совсем голову потеряв, написал в приказе: «мои войска».
Хохот от тарелок.
Но между прочим, смешно-смешно, а он довольно ловко укрепляется. Подстроил делегацию от своего штаба, которая умоляет теперь правительство назначить Грузинова постоянным командующим, иначе войска Московского округа не одолеют Вильгельма. Такая подвижная революционная обстановка, как сейчас, очень способствует внезапным ловким выдвижениям.
Впрочем, всё это зубоскальство в газеты завтра не попадёт: общий лозунг – единение, благорасположение, а всю брань – на старый режим.
Да, но что же по-серьёзному, господа?
А по-серьёзному, был очень крепкий спор: что делать с царской фамилией? Ведь Николай отправился в Ставку, и его мамаша тоже, и кажется, туда едет и Александра, а Николай Николаевич назначен Верховным Главнокомандующим, – и тоже туда? Так вся контрреволюция собирается в Ставке? Это надо пресечь!
И это сразу всем передаётся: уж слишком легко дался переворот! уж таких чудес не бывает! конечно, какие-то козни плетутся. Но это так ясно, о чём же спорить? Обезопаситься от Николая, конечно!
Ну, российская традиция благодушия! Уже готовы простить, забыть, снизойти. Нашлись возражатели, свою резолюцию готовили в отдельной комнате. Но нашей стороны было подавляюще, и приняли так: довести до правительства, что необходимо подвергнуть царя и членов его семьи личному задержанию и ни на какие ответственные посты не назначать лиц из царской фамилии!
Разумно. Само напрашивается.
Но не так легко об этом в собственной квартире разговаривать: несколько раз, когда входила с подносом горничная Саша, Сусанна делала предупреждающий знак гостям, и разговор прерывался. Саша – тупо обожала царскую чету, её комнатка была вся обвешана иконами и царскими портретами, всегда смеялись у Корзнеров, что в случае погрома прямо Сашу саму и выставлять к окну или против дверей. После отречения она рыдала вот уже третьи сутки, кухарка – та ничуть, и видела же Саша, что хозяева ликуют, и это создавало в доме грозную тяжесть, а не время было ссориться с прислугой. Да постепенно смирится.
– Господа, господа! – искал тоста, электризованно перебирая пальцами, Эрик Печерский из «Раннего утра», и при горничной иносказательно: – Мы не должны повторять буквально всего, что было во Французской революции, не всю целиком историю, но повторим из неё всё то, что было в ней прекрасно!
