— Боярин Иван забывается, казаки не ему служат, а царевичу.
Сказала, будто пощечину отвесила.
Кровь ударила атаману в голову, но сдержался. Вспомнил, что в народе говорят: «Хмель туманит мозги и развязывает язык, во хмелю и заяц храбрится». Ох, дорого бы дал Заруцкий, чтобы не верить словам Мнишек, но она права: не будет царевича Ивана, чем завлечешь казаков в поход на Москву? Казаки надеются на царские милости, и для них Мнишек государыня, а он, Иван Мартынович, без Марины никто.
Как мог он забыть тот день, когда застрелили Дмитрия и рыдающая Мнишек кричала:
— Защиты прошу, защиты!
А казаки в ответ дружно ответили:
— Ужо, государыня, ни тебя, ни царевича в обиду не дадим! За тобой, куда повелишь!
Заруцкий слова свои в шутку поспешил перевести:
— Государыня Марина Юрьевна, ты прости мою дурость, язык мой пустой.
Приезжали в Калугу послы от Сапеги, выспрашивали у атамана, не намерен ли он перекинуться в службу к королю, на что Заруцкий ответил: на Руси жив царевич Иван и казаки ему присягали.
Марина гетмановских послов прогнала, а Сапеге велела передать:
— Ему бы, старосте усвятскому, не метаться, а служить царевичу. Королю же Речи Посполитой не разбои на Руси чинить и города российские на себя брать, а помнить: он, Сигизмунд, слово давал помочь Дмитрию престол вернуть, а ныне царевичу поможет, и тогда Русь и Речь Посполитая в дружбе будут. Я же, повелительница обширной страны, русская царица, до последнего дыхания буду стоять за свою честь и честь моего сына, царевича Ивана…
Весть, что в Нижнем Новгороде собирается земское ополчение, встревожила Заруцкого: ну коли воеводы не признают царевича? Повстречался с Трубецким, но тот от разговора уклонился.
А Трубецкого сомнения одолевали: еще неизвестно, каким окажется царем Иван и кто за спиной малолетки государственные дела вершить станет. Прежде уговаривались Трубецкой, Ляпунов и Заруцкий друг за друга держаться, ан жизнь по-своему распорядилась. Так не лучше ли ему, князю Дмитрию Тимофеевичу, с теми воеводами, какие на Москву ополчение поведут, заодно стать? А когда прогонят поляков и на Земском соборе станут государя избирать, сказать и свое слово.
Утрами Мнишек появлялась в алом кафтане, легких, зеленого сафьяна сапожках и меховой шапочке. За кушаком — сабля и пистолет. Она спускалась с крыльца, легко вскакивала в седло и, сдерживая коня, выезжала из Калуги.
Марина направляла коня к крутояру, скакала долго и там, где Угра подступала к Оке, передавала повод казаку. Пока тот коня вываживал, Мнишек стояла на берегу, смотрела на речной перекат, и мысли ее были подобны бегу воды.
Невелики лета Марины, всего двадцать третий год минул, но последние пять лет бурные, какие не всякий выдюжит. Она имела гордость истинной шляхтянки, а упрямство относила на счет дальних предков из горного Карабаха. Марина убеждена, от карабахцев ее храбрость, ибо тот народ не сломили ни персы, ни турки…
Думала Мнишек, в России, куда занесла ее судьба, она найдет свое счастье, но эта страна для нее оказалась непознанной. Когда добиралась из Варшавы в Москву, бояре и дворяне встречали ее с такими почестями, каких даже круль не видел. Но вскорости этот же народ сделал ее нищей. А едва вокруг Мнишек засиял ореол мученицы, на ее защиту встали казаки. С их помощью она надеялась вступить в Кремль…
На прошлой неделе Марина сказала Заруцкому:
— Боярин Иван, довольно отсиживаться в Калуге. Или ты разумеешь, Москва сама к нам явится? Пора напомнить казакам: от Коломны до Кремля всего два конных перехода.
— Кохана государыня, — ответил Заруцкий, — к зиме ля: хи изголодаются и сами нас покличут.
— Круль не оставит гетмана в беде, нельзя мешкать, боярин. Или будем ожидать, пока нас потеснят нижегородцы?
— У меня, моя кохана царица, семь тысяч сабель и пик.
Мнишек напомнила насмешливо:
— Разве боярин Иван запамятовал, сколько казаков и дворян насчитывалось в первом ополчении? Вам бы, вельможным панове воеводам, в том разе решительность проявить, а вы приговоры от всей земли Русской сочиняли, мудрствовали, не убив медведя, шкуру делили.
— Разве кохана государыня запамятовала, чего хотел Прокопий?
Марина промолчала: ей ли того не знать, — а вслух сказала:
— Завтра трубы поднимут казаков, и они покинут Калугу. Казаки пойдут в Коломну. Следом в Коломну переедет и весь царский двор с царевичем.
От подошвы зеленой горы и вниз до слияния Оки с Волгой, где поставили соляные лабазы именитые братья Строгановы, растекаются рубленые амбары и клети, лавки и лари, палатки и навесы нижегородского торжища. Его левое плечо развернулось привольно, зато правое уперлось в мощную кремлевскую стену и угловую квадратную башню, грозную жерлами пушек и темными стрельницами. Башню именуют Ивановской, оттого и торжище назвали Ивановским свозом.
Сюда привозили товары не только российские купцы, но и гости из многих стран. С низовий Волги плыли в Нижний Новгород гости с Востока, морями и реками к верховьям великой реки добирались торговые люди из немецких и иных земель.
В Смутную пору заморские гости редки, однако и без них на торжище людно. Особенно когда положили начало земскому ополчению.
С раннего утра собирался народ: кто торг вел, кто к товару приценивался, а иные так, потолкаться пришли, поглазеть, послушать.
А торжище шумело, кружило. Солнечным днем Красной горки — в первое воскресенье после Пасхи — бродили по торжищу ватажники. Держались кучно — все надежней.
Возле Ивановской башни шустрый парень монетой поигрывал, зазывал:
— Кто удачи попытает? Торопись!
Андрейка парня за руку ухватил:
— Дай-кось метну, а ты отгадай.
— Нет такого уговора.
— В таком разе не плутуй и топай отсель.
А на торгу страсти разгорались. Сбившись в толпу, мужики судили городских воевод и бояр, какие только и знают, что болтают об ополчении, а дело с места не сдвигается. Где деньги на ополчение?
На бочку из-под рыбы взобрался коренастый мужик со стянутыми тесьмой волосами, обратился к толпе:
— Люди, сколь ждать? Аль егда недруг всю Русь подомнет? Эвон, в Москве хозяйничают!
Андрейка Артамошку локтем подтолкнул:
— Минин то!
А народ уже загомонил:
— Сказывай, Кузьма!
— О чем речь еще вести, нижегородцы, вы и сами обо всем знаете. Пора от слов к делу приступать. Ополчение оружать, кормить, а для того деньги надобны. Соберем ли, братья и сестры? Не пожалеем ли на святое дело? Пожертвуем всяк свое в общий котел!
— Аль сомнение в нас держишь, Кузьма Захарьич? Нижнему Новгороду Русь спасать!
— Отдадим все, чем богаты, — продолжал Минин, — заложим дома свои и имущество, злато и серебро внесем на алтарь отечества!
— Верно, Кузьма Захарьич!
— Бабы, голь перекатная, последнюю рубаху скидавай, плат-убрус гони! — выкрикнул рябой гулевой.
— Собирай, Минин, рублевики, все, чего жертвовать станем! Животы положим своя за матушку-землю нашу!
— Тебе верим, Минин, и казну вверяем! Руки у тебя честные!
Вперед протиснулся лодочник с перевоза, вытащил из-за отворота кафтана кожаный кошель, высыпал на ладонь горсточку серебра:
— Держи, Кузьма Захарьич, ведай казной ополченской, бери на себя все хлопоты. От всего Нижнего Новгорода челом бьем!
И толпа дружно подхватила:
— Попросим! Не откажи!
Сгрудилось торжище, в один голос вторит:
— Быть Кузьме Захарьичу старостой ополчения, головой воинства!
Низко поклонился Минин и, дождавшись тишины, сказал громко, чтоб все услышали:
— Да будет воля ваша, граждане Нижнего Новгорода! Да будет воля твоя, народ российский!
…Собрались и хоромах князя Черкасского. Когда Минин вошел в просторную горницу, на лавках и за столом уже сидели воеводы Андрей Алябьев и Михайло Дмитриев, стольник Федор Левашов, боярин Петр Мансуров да несколько дворян и казацких старшин со стрелецкими головами.
Князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский — черкесская кровь, из тех, каких привечал царь Грозный, — заметив Минина, широко повел рукой:
— Милости просим, Кузьма Захарьич!
Прошлой зимой Черкасский воротился в Нижний Новгород, успев послужить самозванцу и в Тушине, и в Калуге. Отъехал, не поладив с Трубецким.
Уселся Минин с татарским ханом Барай-Мурзой Кутумовым, положил на колени сильные руки, привыкшие держать топор мясника, присоединился к разговору.
Речь вел боярин Мансуров. Тянул скрипуче:
— Не войной бы Нижнему Новгороду на ляхов идти, а полюбовно с Жигмундом урядиться. Нам ли тягаться с Речью Посполитой?
Барай-Мурза выкрикнул гневно:
— К кому на поклон шлешь? Я, татарин, Владислава царем не признаю, и народ мой с Россией заодно!
