обстоятельства для бежавших с поля боя под огнем противника. Гражданские власти и военное командование, однако, откровенно признавались в своем бессилии переломить ситуацию. В ходе войны было осуждено и казнено лишь незначительное число дезертиров и уклонистов[1061]. Расстрелы продолжали рассматриваться в качестве показательной, а не массовой меры. Ускользнувшие от карающего меча Фемиды не преследовались за эти провинности и после войны.
Официальным реляциям уже не доверяли, поскольку они всегда приукрашивали действительность. Газеты заслуживали еще меньше похвал. «Я уже устал от всех этих газетных уток, которые фабриковались с самого начала войны и все еще продолжают появляться», «правительство отчаянно лжет, когда публике нужно сообщить какую-либо неприятную новость», — возмущался в конце октября современник[1062]. «Парижские газеты врут сильнее, чем Мюнхгаузен, — писал британский корреспондент на театре военных действий. — Рассказываемые ими истории выглядят как бред лунатика или галлюцинации больного человека»[1063].
К концу года сопротивление местных консервативных элит усилиям Гамбетты усилилось, заставив его принять решение о роспуске Генеральных советов департаментов. Это открыто противопоставило его роялистам. Тем не менее, «диктатор» сохранил значительную личную популярность. Демонстрация в его поддержку в Бордо 1 января 1871 г. собрала порядка 50 тыс. человек[1064]. Однако это уже не могло принести победу ни ему лично, ни его стране.
Глава 15
Последние бои
Видимое «пробуксовывание» военных усилий привело к тому, что в последние месяцы 1870 г. в германском военно-политическом руководстве возник серьезный конфликт. Начавшись с частных вопросов ведения войны, он вскоре перешел в новое качество, став спором о сферах полномочий генералов и политиков.
Еще в сентябре Бисмарк жаловался на то, что его ущемляют в вопросах снабжения и расквартирования, а также не приглашают на военные совещания. «Я уже потому должен знать обо всех военных делах, чтобы мог своевременно заключить мир!» — горячился канцлер[1065]. Тогда же разразился конфликт по поводу полевой полиции, находившейся в подчинении Генерального штаба, когда Бисмарк попробовал отдавать ее шефу непосредственные приказания, касавшиеся обращения с гражданскими лицами на оккупированных территориях.
Генеральный штаб оказывал канцлеру не просто пассивное сопротивление, но и активно вставлял ему палки в колеса. Как уже говорилось выше, Мольтке фактически перечеркнул попытки Бисмарка использовать армию Базена как инструмент в политической игре. До определенного момента шеф Большого генерального штаба держал Бисмарка на строжайшей информационной диете, и лишь 15 октября распорядился направлять канцлеру копии телеграмм, которые отправлялись из главной квартиры германской прессе. Это было сделано лишь после настойчивых просьб Бисмарка, которому надоело черпать информацию из газет.
В ноябре обстановка продолжала ухудшаться. Конфликт между военными и дипломатами был лишь наиболее значимым, но далеко не единственным. В ситуации кризиса на театре военных действий и крушения надежд на быстрое окончание войны на поверхность начали вылезать все те противоречия, которые существовали с самого начала, но до поры до времени смягчались блестящими победами. В конце осени в германском военном и политическом руководстве не так-то просто было найти двух людей, не имевших друг к другу никаких претензий. Прекрасное представление об этом дает дневник Бронзарта, откровенный настолько, что его решились опубликовать только после Второй мировой войны; единственным, кто не удостоился на его страницах язвительных комментариев, был, пожалуй, Мольтке. «Великие времена, маленькие люди!» — эта фраза из дневника могла бы стать эпиграфом ко всем записям Бронзарта[1066].
Не следует забывать, что в германском руководстве преобладали уже сравнительно пожилые люди, здоровье которых страдало от тягот кампании. Еще в августе Блументаль мучился столь сильными головными болями, что временами лишался способности работать; в Версале ситуация повторялась. Гогенлоэ-Ингельфинген в дни Седанской операции страдал от расстройства кишечника и практически не мог спать от боли в животе; только лошадиные дозы лекарства позволяли ему участвовать в сражении. Бисмарк, здоровье которого и без того было расшатанным, временами оказывался прикован к постели: старая рана в ноге давала о себе знать. У Роона обострилась астма. «У каждого из нас, — вспоминал впоследствии Верди, — наступал момент, когда нервы начинали шалить. У меня тоже были дни, когда я с трудом приходил в бюро и, если работа не требовала напряжения последних сил, находился в летаргическом состоянии»[1067].
В декабре противоречия в главной квартире обострились до предела. К этому моменту стержнем конфликта стал вопрос об обстреле Парижа из тяжелых орудий. Эта идея еще осенью приобрела большую популярность среди германского руководства, и Бисмарк был одним из ее горячих сторонников. Канцлер считал, что обстрел ускорит падение столицы — а скорейшее падение Парижа было необходимо ему по политическим причинам. Роон заверял канцлера, что никаких технических препятствий для немедленного начала обстрела не существует. Общественное мнение в Германии также требовало открыть огонь по французской столице. В Берлине даже стало популярным четверостишие на эту тему:
Добрый Мольтке, ходишь вдруг
Почему-то все вокруг
Хватит дурака валять,
Наконец начни стрелять![1068]
Мольтке возражал против подобных планов — не столько по гуманным соображениям, сколько из-за их нереальности. Он не был принципиальным противником обстрела. Однако армия, осаждавшая Париж, снабжалась по одной-единственной железнодорожной ветке, которая к тому же заканчивалась в 70 километрах от города; пропускной способности этой транспортной артерии едва хватало на то, чтобы обеспечить войска всем необходимым. Кроме того, он не верил в эффективность обстрела, считая голод более надежным союзником. «Вопрос, когда должен или может начаться артиллерийский обстрел Парижа, — писал Мольтке в специальном меморандуме, — может быть решен только на основании военных соображений. Политические соображения могут быть учтены лишь в том случае, если они не требуют ничего недопустимого или невозможного с военной точки зрения»[1069].
Наиболее крайней позиции в вопросе обстрела придерживалось командование 3-й армии. Фридрих Вильгельм и Блументаль считали, что обстрел — в принципе бессмысленная затея. «Я не могу согласиться на такую бессмыслицу и лучше подам в отставку, чем буду участвовать в такого рода ребячестве», — заявил начальник штаба 3-й армии канцлеру в конце ноября[1070]. Блументаль настаивал на том, что у немцев попросту нет средств для действительно эффективного обстрела, а предпринимать что-либо вполсилы бессмысленно. Армейское руководство опасалось, что наличие под Парижем большого осадного парка лишит армию свободы маневра. Кронпринц, по всей видимости, боялся еще и негативной реакции европейской общественности.
К концу октября значительное количество орудий было доставлено под Париж и сосредоточено в Виллакубле. Однако их следовало обеспечить боеприпасами — достаточным считался запас по тысяче снарядов на ствол — доставка которых затянулась. Начинать
