— Нет.
— Тогда иди к черту… или, лучше сказать, ну тебя к Богу!
«Этот Ла Моль — ужасный человек, — сам с собой рассуждал Коконнас, — вечно он требует, чтобы ты сказал, где будешь вечером! Разве можно это знать заранее? А впрочем, похоже на то, что мне хочется спать».
И Коконнас опять улегся в постель. А Ла Моль полетел к покоям королевы. В уже знакомом нам коридоре он встретил герцога Алансонского.
— А-а! Это вы, господин де Ла Моль? — спросил герцог.
— Да, ваше высочество, — почтительно кланяясь, отвечал Ла Моль.
— Вы уходите из Лувра?
— Нет, ваше высочество, я иду засвидетельствовать мое почтение ее величеству королеве Наваррской.
— А в котором часу вы уйдете от нее, господин де Ла Моль?
— Вам угодно что-нибудь мне приказать, ваше высочество?
— Нет, не сейчас. Мне надо будет поговорить с вами вечером.
— В котором часу?
— Приблизительно между девятью и десятью.
— Буду иметь честь явиться в этот час к вашему высочеству.
— Хорошо, я полагаюсь на вас.
Ла Моль раскланялся и пошел своей дорогой.
«Иногда этот герцог вдруг бледнеет, как мертвец… Странно!..» — подумал он.
Он постучал в дверь к королеве; Жийона, словно поджидавшая его прихода, провела его к Маргарите.
Маргарита сидела за какой-то работой, видимо, очень утомительной; перед ней лежала бумага, пестревшая поправками, и том Исократа[57]. Она сделала Ла Молю знак не мешать ей дописать раздел; довольно быстро его закончив, она отбросила перо и предложила молодому человеку сесть рядом с нею.
Ла Моль сиял. Никогда еще не был он таким красивым, никогда не был таким веселым.
— Греческая! — бросив взгляд на книгу, воскликнул он — Торжественная речь Исократа! Зачем она вам понадобилась?.. Ага! вижу на бумаге латинское заглавие: «Ad Sarmatiae legates reginae Margaritae concio!»[58]. Так вы собираетесь держать перед этими варварами торжественную речь на латыни?
— Ничего не поделаешь: ведь они не знают французского, — ответила Маргарита.
— Но как вы можете готовить ответную речь, не зная, что скажут они?
— Женщина более кокетливая, чем я, ввела бы вас в заблуждение и сказала бы, что она импровизирует, но вас, мой Гиацинт, я обмануть не способна: мне заранее сообщили их речь, и я на нее отвечаю.
— А разве польские послы приедут так скоро?
— Они не приедут, они уже приехали утром.
— И об этом никто не знает?
— Они приехали инкогнито. Их торжественный въезд в Париж перенесен, кажется, на послезавтра. Во всяком случае, то, что я сделала сегодня вечером, — сделала в духе Цицерона, — вы услышите, — продолжала Маргарита с легким оттенком педантического удовлетворения. — Но оставим эти пустяки. Поговорим лучше о том, что было с вами.
— Со мной?
— Да, с вами.
— А что со мной было?
— Вы напрасно храбритесь, я вижу что вы слегка побледнели.
— Вероятно, я слишком много спал, и в этой вине я чистосердечно раскаиваюсь.
— Полно, полно! Не прикидывайтесь, я все знаю.
— Будьте добры, жемчужина моя, объяснить мне, в чем дело, потому что я ничего не знаю.
— Скажите откровенно: о чем вас расспрашивала королева-мать?
— Королева-мать? Меня?! Разве она собиралась говорить со мной?
— Как?! Разве вы с ней не виделись?
— Нет.
— А с королем Карлом?
— Нет.
— А с королем Наваррским?
— Нет.
— Но с герцогом Алансонским-то вы виделись?
— Да, сию минуту я встретился с ним в коридоре.
— И что он вам сказал?
— Что ему нужно отдать мне какие-то распоряжения между девятью и десятью часами вечера.
— И это все?
— Все.
— Странно!
— Что же тут странного, скажите мне наконец!
— Странно то, что вы не слыхали никаких разговоров.
— Да что случилось?
— А случилось то, несчастный, что сегодня вы весь день висели над пропастью.
— Я?
— Да, вы!
— Но почему же?
— Слушайте. Вчера ночью де Муи застали в покоях короля Наваррского — его хотели арестовать; де Муи убил трех человек и убежал; его не узнали, но обратили внимание на пресловутый вишневый плащ.
— И что же?
— А то, что этот вишневый плащ, который однажды ввел в заблуждение меня, теперь ввел в заблуждение и других; вас подозревают и даже обвиняют в этом тройном убийстве. Утром вас хотели арестовать, судить и, быть может, — кто знает? — приговорить к смертной казни; ведь вы, чтобы спасти себя, не признались бы, где вы были, не правда ли?
— Сказать, где я был? — воскликнул Ла Моль. — Выдать вас, мою прекрасную королеву! О, вы совершенно правы: я умер бы, распевая песни, ради того, чтобы ваши прекрасные глаза не уронили ни одной слезинки!
— Увы, несчастный граф! Мои прекрасные глаза плакали бы горько!
— Но почему же утихла эта гроза?
— Догадайтесь.
— Откуда же мне знать?
— Была только одна возможность доказать, что вы не были в комнате короля Наваррского.
— Какая?
— Сказать, где вы были.
— И что же?
— Я и сказала.
— Кому?
— Моей матери.
— И королева Екатерина…
— Королева Екатерина знает, что вы мой любовник.
— Ваше величество! После того, что вы для меня сделали, вы можете требовать от меня, вашего слуги, чего угодно! Маргарита, ваш поступок воистину прекрасен и велик! Маргарита, моя жизнь принадлежит вам!
— Надеюсь: ведь я вырвала ее у тех, кто хотел отнять ее у меня. Но теперь вы спасены.
— И спасен вами! Моей обожаемой королевой! — воскликнул молодой человек.
В это мгновение громкий треск заставил их вздрогнуть. Ла Моль, охваченный безотчетным страхом, отпрянул. Маргарита вскрикнула и замерла на месте, неотрывно глядя на разбитое окно.
Камень величиной с яйцо пробил стекло, влетел в комнату и покатился по паркету.
Ла Моль тоже увидел разбитое стекло и понял, почему раздался такой треск.
— Кто этот наглец? — крикнул он и бросился к окну.
— Одну минуту, — сказала Маргарита. — По-моему, к этому камню что-то привязано.
— В самом деле, что-то, похожее на бумагу, — заметил Ла Моль.
Маргарита подбежала к странному метательному снаряду и сорвала тонкий листок бумаги, сложенный в узенькую ленточку и опоясывавший камень.
Бумага была прикреплена ниткой, кончик которой уходил за окно сквозь пробитую дырку.
Маргарита развернула письмо и прочла его.
— Ах, несчастный! — воскликнула она и протянула записку Ла Молю, бледному и неподвижному, стоявшему, как статуя Страха.
Со сжавшимся от тяжелого предчувствия сердцем Ла Моль прочитал следующие строки:
