от социальной роли говорящего. Даже недвусмысленное заявление, скажем, «На этой картине изображена лошадь», не лишено многозначности: мы можем быть уверены только в том, что картина отображает чье-то представление о том, как должны выглядеть лошади.
Тогда почему, рассуждая о знании, мы не уточняем всякий раз, кто именно говорит, а кто слушает или наблюдает? Потому, что мы делаем предположения по умолчанию. Когда кто-то посторонний говорит, что Мэри знает геометрию, мы предполагаем, что говорящий ожидает от любого человека, знакомого с Мэри, согласия с этим утверждением. Предположения, подобные данному, позволяют нам общаться; если нет причин думать иначе, мы допускаем, что все упоминаемые в разговоре предметы и явления «типичны». Для меня не имеет значения тот факт, что профессионал-математик может опровергнуть утверждение насчет познаний Мэри в геометрии, поскольку этот математик не соответствует стереотипу «типичного человека».
Можно было бы сказать, что все это не относится лично к нам, ибо мы-то знаем, сведущи мы в геометрии или нет. Но не будем забывать о наблюдателе, который теперь прячется в нашем разуме; это та часть «нас», которая утверждает, что мы знаем геометрию. Впрочем, часть нас, которая выдвинула это утверждение, почти не взаимодействует с другими частями, которые ответственны за решение геометрических задач; эти агенты, скорее всего, не способны «говорить» и лишены знаний о наших мыслях и убеждениях.
Естественно, мы все предпочли бы воспринимать знание как нечто позитивное и лишенное условности и произвольности. Но стремление установить связь между тем, во что мы верим, и нашими идеалами абсолютных истин во все века приносило мало пользы. Мы жаждем уверенности, но единственное, что не подлежит сомнению, – это факт, что в любой ситуации найдется повод усомниться. Вдобавок сомнение – вовсе не враг, мешающий нам обретать знания; реальную угрозу ментальному развитию представляет безоговорочная вера, то есть полная противоположность сомнению.
30.2. Знать и верить
Мы часто говорим так, будто классифицируем наши мысли по типам – по фактам, мнениям и убеждениям.
Красный предмет лежит на столе.
Думаю, красный кубик лежит на столе.
Я уверен, что красный кубик на столе.
Чем эти выражения отличаются друг от друга? Некоторые философы утверждают, что «знание» должно означать «истинную и подкрепленную фактами веру». Однако до сих пор не придумано проверки, способной доказать, что некое знание истинно или подкреплено фактами. Например, все мы знаем, что солнце утром «встает». Некогда верили, что это происходит по велению богов, что траектория движения светила отражает путь колесницы Аполлона по небосводу. Сегодня ученые говорят, что солнце никуда не поднимается, потому что «восход солнца» – это просто восприятие людьми вращения планеты Земля вокруг сохраняющей неподвижность в пространстве звезды. Получается, все мы «знаем» что-то, что не соответствует действительности.
Чтобы понять, что такое знание, нужно прежде всего избавиться от привычки слушать подверженного ошибкам агента «я» (из фразы «Я верю»); нужно перестать считать, что он непогрешим. Правда в том, что человеческий разум придерживается разных мнений в разных сферах мысли. Потому одна часть разума астронома может сохранять обыденный взгляд на восход солнца над землей, воспринимать солнце как небесный фонарь, который будит нас и освещает наш путь. Но другая часть его разума будет ориентироваться на концепции современной физики, нашедшие применение в прикладной астрономии. Мы используем множество воззрений, и выбор конкретного взгляда в конкретный момент времени зависит от изменения баланса сил среди наших агентов.
Если то, во что мы «верим», настолько условно, почему мы убеждены, что наша вера зиждется на твердых основаниях? Это объясняется тем, что всякий раз, когда мы принуждаем себя говорить или действовать, наш разум «переводит» организм в последовательность четких, ориентированных на действия состояний, в которых большинство сомнений подавляется. Что касается повседневной жизни, решительность необходима; иначе нам пришлось бы действовать столь осторожно, что мы ничего бы не добивались. Именно к этой области относится бо́льшая часть уверенности, которую мы выражаем словами «догадываться», «верить» и «знать». При принятии практических решений (когда «отключается» большинство агентов) мы употребляем эти слова, чтобы обобщить наши разрозненные варианты уверенности.
Представление о том, что лишь некоторые убеждения человека являются «подлинными», играет важнейшую роль во всех наших моральных и правовых схемах. Всякий раз, когда мы осуждаем или одобряем действия других людей, усваивается знание о том, чего ожидали и что намеревались сделать эти другие люди, а не знание об имевших место фактических событиях. Эта доктрина лежит в основании нашего умения отличать легкомысленность и забывчивость от лжи, обмана и предательства. Я не хочу сказать, что подобные различия не важны; по моему мнению, они не обосновывают справедливость упрощения, допускающего наличие среди многообразия видов мышления некоторого числа мыслей, более «подлинных» в сравнении с другими. Все эти различия выглядят менее абсолютными, когда тщательное исследование убеждений показывает, что они не лишены двусмысленностей.
30.3. Ментальные модели
Знает ли книга о том, что в ней написано? Конечно, нет. Содержит ли книга знания? Конечно, да. Но как нечто может содержать знания и не знать об этом? Мы видели, что утверждение, будто человек или машина обладает знаниями, на самом деле означает, что некий наблюдатель мог бы использовать этого человека или машину для получения ответов на ряд вопросов. Вот еще одна точка зрения на значение слова «знать».
«Джек знает об А» означает, что в уме Джека есть «модель» M для A.
Но что это скрывается за утверждением, будто один объект является моделью другого – и как модель возникает в разуме? Опять-таки, мы должны задать некие стандарты или границы. Давайте назначим Джека «судьей».
Джек считает, что M является хорошей моделью A, поскольку, на его взгляд, M помогает отвечать на вопросы об A.
Допустим, например, что A – это настоящий автомобиль, а M – тот объект, который мы называем игрушечным автомобилем или моделью. Тогда Джек сможет использовать М, чтобы ответить на некоторые вопросы об А. Однако было бы странно говорить, что М олицетворяет «знание» Джека об А, ведь слово «знание» в обыденном толковании относится к разуму, а Джек не может «вместить» в свой ум игрушку. Но никто не утверждал, что модель обязана быть обычным физическим объектом. Наше определение модели лишь постулирует, что она помогает человеку отвечать на вопросы. Следовательно, человек может обладать как физической, так и «ментальной» моделью, в виде какой-то мысленной структуры, какого-то сочетания агентов в разуме. Отсюда вытекает простое объяснение того, что мы подразумеваем под знанием: знание Джека об А выражается в неких ментальных моделях, охватывающих
