Но человек, взывающий о помощи, — это было само по себе весьма необычно, поэтому они и решили проверить, что происходит. Солдат Господа не должен быть настолько слаб, чтобы звать на помощь подобным образом, независимо от того, нуждается он в ней или нет. А кассиданин — здесь, где пока не было никаких боевых действий? И кто другой, кроме солдат Господа или их вооруженных врагов, мог находиться в этом районе?
Я немедленно сообщил им, кто мы такие: журналист и его помощник; оба — гражданские. Тем не менее карабины по-прежнему были нацелены на нас.
— Протрите глаза! — заорал я на них. — Разве вы не видите, что мне нужна медицинская помощь? Немедленно доставьте меня в один из ваших полевых госпиталей!
На их гладких молодых лицах сияли поразительно невинные глаза. У того, что стоял справа, на воротнике была одна-единственная нашивка ефрейтора, второй же был простым солдатом. Обоим не было еще и двадцати.
— У нас нет приказа поворачивать назад, — произнес ефрейтор, говоря за них обоих как старший по званию. — Я только могу препроводить вас на сборный пункт для пленных, где, без сомнения, о вас позаботятся.
Он отступил, по-прежнему держа нас на прицеле.
— Гретен, поддержи его с другой стороны, а я пойду за вами и понесу карабины, — обратился он к своему спутнику.
Тот передал ему свое оружие, и, поддерживаемый им и Дэйвом, я получил возможность передвигаться несколько более комфортабельно, хотя гнев по-прежнему бурлил во мне. Наконец они привели нас на поляну — не на настоящую поляну, открытую лучам солнца, а на место, где одно из огромных деревьев упало и образовался небольшой просвет среди других гигантов. Здесь находилось около двадцати уныло выглядевших кассидан, обезоруженных и охраняемых четырьмя молодыми солдатами-квакерами.
Меня осторожно посадили, прислонив спиной к стволу огромного упавшего дерева. Затем Дэйв был препровожден к остальным кассиданам. Я заорал, что Дэйв должен остаться со мной, поскольку он не военный, указав при этом на белую нарукавную повязку и отсутствие знаков различия. Однако солдаты в черной форме проигнорировали мое требование.
— Кто здесь старший по званию? — обратился ефрейтор к охранникам.
— Я старший, — ответил один из них, — но мой ранг ниже твоего.
И действительно, он был обычным рядовым. Тем не менее ему уже было больше двадцати, и, судя по тому, как быстро он уступил командные полномочия, он был уже опытным и осторожным солдатом, не желающим нарываться на неприятности.
— Этот человек — журналист, — ефрейтор указал на меня, — и утверждает, что человек, который был вместе с ним, является его ассистентом. Журналист нуждается в медицинской помощи. И хотя никто из нас не может доставить его в ближайший полевой госпиталь, может быть, ты смог бы доложить об этом по команде.
— Пункт связи находится в двухстах метрах отсюда.
— Я и Гретен останемся здесь, чтобы помогать твоим людям, а один из вас пусть сходит к вашему центру связи и доложит кому следует.
— Мы не имеем права отлучаться. Такого приказа не было.
— Но это же особая ситуация?
— Все равно приказом это не предусмотрено.
— Но…
— Я тебе говорю, мы не имеем права, даже в такой ситуации! — огрызнулся солдат. — Надо ждать, пока не появится офицер или сержант!
— А скоро он появится? — Ефрейтор с беспокойством посмотрел в мою сторону. — Лучше я сам схожу на ваш пункт связи. Подожди здесь, Гретен.
Он закинул за плечо свой карабин и ушел. Больше мы его никогда не видели.
Тем временем я уже не чувствовал постоянных ужасных приступов боли, когда пытался шевелить ногой, но теперь постоянная нарастающая тупая боль начала посылать волны вверх по ноге, к бедру, — или так мне казалось, — отчего у меня началось головокружение. Я уже начал сомневаться, что меня надолго хватит, как неожиданно вспомнил о своем поясе.
На нем, как и на всех солдатских поясах, был медпакет первой помощи. Едва не рассмеявшись, несмотря на боль, я дотянулся до него, повозился с ним, пока не раскрыл, и выудил две восьмиугольные таблетки. Начинало темнеть. Под деревьями, где мы находились, я, конечно, не мог разглядеть их красного цвета, зато их восьмигранную форму легко определил на ощупь.
Я разжевал и проглотил их, не запивая. Мне показалось, что издалека донесся крик Дэйва. Но быстрый седативный эффект болеутоляющих таблеток уже уносил меня куда-то вдаль. А вместе с ним исчезала и боль. Я снова становился самим собой — и больше не беспокоился ни о чем, кроме комфорта и покоя.
Я еще раз услышал голос Дэйва. Он кричал, что уже дважды давал мне болеутоляющие таблетки из своего пакета, когда я терял сознание. Он кричал, что я уже принял сверхдозу и кто-то должен мне помочь. Поляна начала покрываться мраком, а затем над головой я услышал звук, подобный раскатам грома, и далекие зачаровывающие звуки симфонии — шуршание миллионов дождевых капель по миллионам листьев высоко надо мной.
И я провалился в никуда.
Когда я снова пришел в себя, то некоторое время почти не обращал внимания на окружающее, потому что меня знобило и тошнило от чрезмерно большой дозы лекарства. Мое вспухшее колено больше не болело, если я им не двигал, но малейшее движение вызывало прилив такой боли, от которой содрогалось все тело.
Меня стошнило, и я сразу почувствовал себя лучше, так что даже снова начал замечать все происходящее вокруг. Я промок до нитки, потому что дождь, некоторое время сдерживаемый листьями, все же добрался и до нас. Недалеко от себя среди насквозь промокших пленников и их стражей я увидел сержанта. Он был среднего возраста, худощавое лицо покрыто морщинами. Я заметил, как он отвел солдата по имени Гретен в сторону, чуть ближе ко мне; очевидно, хотел кое о чем поговорить с ним.
Небо после грозы посветлело и приняло красноватый оттенок лучей заходящего солнца. Вечерний свет достигал земли, окрашивая багрянцем мокрые черные фигуры пленников в серой форме и промокшие черные мундиры.
Я сидел, дрожа от холода в своей промокшей и ставшей тяжелой одежде, и смотрел на споривших сержанта и солдата. И хотя они говорили негромко, я слышал их отчетливо, и смысл их слов постепенно начал доходить до меня.
— Ты еще просто ребенок! — рычал сержант. Он слегка приподнял голову; заходящее солнце залило его лицо своими лучами, так что я в первый раз смог ясно рассмотреть его — и увидел аскетические, словно высеченные из камня черты лица; его глаза горели тем же фанатизмом, который чувствовался в том капрале, что отказал в пропуске Дэйву.
— Ты просто ребенок! — повторил он, — Молод ты! Что ты знаешь о борьбе за существование, продолжающейся поколение за поколением на наших жестоких каменистых мирах, по сравнению с тем, что знаю я? Что знаешь ты о голоде и нужде, царящей среди детей Господа, женщин и младенцев? Что ты знаешь о целях тех, кто послал нас в эту битву, ради того чтобы наши люди могли жить и процветать, когда все остальные миры рады были бы видеть нас мертвыми?
— Я тоже кое-что знаю, — возразил молодой солдат срывающимся голосом. — Я знаю, что все мы присягали кодексу наемников…
— Заткни свой необсохший ротик, дитя! — прошипел сержант. — Что значат какие-то кодексы перед кодексом Всемогущего? Что значат все прочие клятвы по сравнению с нашей клятвой Господу? Ибо старейший нашего Совета старейшин, тот, чье имя Брайт, сказал нам, что сей день особенно важен для будущего нашего народа и что победе в сегодняшней битве необходимо отдать все силы. И вот тогда мы по-настоящему победим!
— А я тебе говорю…
— Ты мне ничего не можешь сказать! Я старше тебя по званию! Это я тебе говорю, тебе. Дан приказ — перегруппироваться для следующей атаки на врага. Ты и эти четверо немедленно должны направиться к своему пункту связи. И не важно, что ты не из этого подразделения. Тебе приказано, и ты повинуешься!
— Тогда мы должны взять военнопленных с собой в…
— Ты должен выполнять приказ!
Сержант, держа свой карабин в руке, развернул его так, что дуло теперь смотрело на солдата. Я увидел, как Гретен на секунду закрыл глаза, затем сглотнул, но, когда он заговорил вновь, голос его был спокоен.
— Всю мою жизнь я шел в тени Господа, иже есть правда и вера… — донесся до меня его голос, и карабин поднялся до уровня его груди. И тогда я заорал сержанту:
— Ты! Эй, ты, сержант!
Он резко повернулся, словно матерый волк при звуке хрустнувшей под ногой охотника ветки, и мне в лицо глянуло отверстие дула. Затем он приблизился ко мне, и его взгляд, острый, как лезвие топора, уперся в меня поверх прицела.
— Так, значит, ты пришел в чувство? — усмехнулся он.
На его лице было написано презрение ко всякому, оказавшемуся достаточно слабым, чтобы воспользоваться болеутоляющим для облегчения физических страданий.
