Чудова монастыря. Казню себя, что не подрезал сей зловещей птице крылья. Ноне Гришка Отрепьев у поляков. Верные слуги нашей церкви донесли мне, что он выдал себя там за царевича Дмитрия, убиенного, — подчеркнул Иов, — и нашёл покровительство короля Сигизмунда, папского нунция Рангони и пана Юрия Мнишека из Сомбора. Мне ещё неведомы замыслы расстриги, но Божье провидение подсказывает, что они зловещи. Он уже предал нашу веру, взял другую, вступил в союз с еретиками, дал торжественную клятву быть послушным рабом католической церкви.
— Да не будет прощён! — воскликнул суровым голосом митрополит Геласий. — Проклятье ему!
— Расстрига вельми жесток и коварен, — продолжал Иов. — Он идёт к своей мете через трупы невинных. Сын боярский Яков Пыхачёв всенародно и перед лицом короля Сигизмунда и папского нунция Рангони вскрыл грубый обман Отрепьева. Не устыдясь, Гришка велел схватить Якова и отправить в Сомбор. Там он истязал его и предал мученической смерти.
В патриаршей палате стояла чуткая тишина, готовая взорваться от негодования.
— Клятвопреступник Гришка, — продолжал патриарх Иов, — расправился со своим бывшим другом и спутником иноком Варлаамом. Встревожась совестью, инок возвещал на площади Кракова, что зрит перед собой расстригу, с коим вместе убежал из России, а не Дмитрия-царевича, прах которого покоится в Угличе...
Иов ещё долго рассказывал иерархам о том, что успел назлодействовать Гришка Отрепьев, что выведали лазутчики Патриаршего приказа. Да и призвал всех иерархов постоять за матушку Русь:
— Дети мои, братья, преподобные отцы святители, расстрига шлёт нам братоубийство. Сын поднимет меч на отца, брат на брата, русич на русича! Допустим ли сие?! Мы ещё не ожили от одного бедствия, голода, грядёт новое — война родной крови! Я призываю, братья мои, святители: гласить со всех амвонов церквей и соборов анафему расстриге. Завтра же зову вас провести службу в московских соборах. А там и с Богом, по своим епархиям. И бейте в набат: враг на пороге!
И накануне Покрова дня по всей Москве зазвучали проповеди. Иерархи православия провозгласили проклятие и предание анафеме Гришки Отрепьева.
Перед тем как разъехаться в свои епархии, святители ещё раз собрались на совет. Умный совет дал митрополит Новгородский Исидор, сменивший покойного Александра.
— Пощадим свой народ от кровопролития с богоотступником расстригою Отрепьевым. Мыслю я, отче владыко святейший, чтобы войти в согласие с польским духовенством и с литовским. А как войдём, просить их, дабы выдали нам вероотступника. А посему миром напишем грамоту и с верными людьми отправим в Речь Посполитую.
Грамоту написали. Все иерархи руку к ней приложили. Потом Иов ушёл царю показать грамоту. Царь Борис Фёдорович поблагодарил Иова за усердие. Да сказал:
— Отче владыко, отпиши такову же грамоту воеводе Киевскому князю Василию Острожскому. Сейм он знал того беглого расстригу. Да ещё заклинал быть достойным сыном церкви.
— Отпишем, государь-батюшка, чтобы именем Всевышнего схватил Гришку и заковал в цепи да прислал к нам.
— А чтобы усерднее послужил нам воевода, почёт ему окажите хороший, из моей казны перстни с лалами пошли.
Иов согласно кивал головой, а Борис Фёдорович опустился в любимое кресло и задумался. А потом поднял на патриарха глаза, наполненные болезненной печалью и тихо попросил:
— Отче владыко, не оставляй меня заботами. Сколько дён тебя не вижу. Укрепи мой дух молитвами. Чую, как всё колеблется подо мной. Бог оставил меня милостью.
— Не ропщи на Бога, сын мой, — ответил сухо Иов. — Не для своей защиты соберись с силами, гневом наполнись. Державу оборонять нужно. Пред лицом ворога забудь о себе, государь, и милость Божья вернётся.
— Как забудешь?! — воскликнул Борис Фёдорович и встал. Но покачнулся, чуть не упал, да успел ухватиться за подлокотник кресла. — Рок надо мною витает. Семь лет царствия истекают! Что там за метой? — Борис Фёдорович был бледен как полотно, в глазах поселился страх. Он шагнул к Иову и опустился на колени. — Владыко святейший, Христом Богом прошу, найди тех ведунов Катерину и Сильвестра, спроси их, что там, за метой?!
— Встань, государь! Аз найду их и принесу тебе утешение, ежели возьмёшь себя в руки! Стыдись, государь, я всегда знал тебя мужественным!
— Стыди, стыди, владыко! Да может, там и меты-то нет! Узнай! Узнай! Прошу тебя, святейший! — Борис Фёдорович закрыл руками лицо.
Иов попытался помочь ему встать на ноги. Но Борис Фёдорович отвёл руку патриарха, встал и жёстко крикнул:
— Казни заслуживают те ведуны! Казни! Токмо Богу дано судьбами распоряжаться! — Борис Фёдорович отвернулся к окну, постоял молча, а потом тихо сказал: — Прости меня, отче владыко. Кажется мне, я медленно теряю рассудок... — Но мысль о наказании ведунов, вера в то, что это даст новый поворот судьбы, уже вызрела у Годунова, и он подумал, что надо послать людей, чтобы схватили ведунов и запрятали в пытошные башни. Он спросил Иова:
— Отче владыко, ты так и не ответил, где обитают Катерина и Сильвестр?
Иов будто и не слышал вопроса царя.
— Я буду молиться за тебя, государь. Да позволь мне удалиться. — И, не дожидаясь позволения, покинул царский дворец.
Внутренними переходами Иов вернулся в свои палаты, где его ждали иерархи. Он не смутил их мирной беседы тем, чему стал свидетелем во дворце, но сказал:
— Отцы святители, есть нужда написать такоже грамоту Киевскому воеводе.
Не мешкая иерархи написали ещё одну грамоту. А вскоре доверенный во всех делах патриарха дьякон Николай уехал на Пречистенку. Он вёз Сильвестру и Катерине повеление патриарха доставить грамоты в Киев и в Краков. Да ещё дьякон вёз устный наказ беречься царёвых слуг. Не хотелось патриарху потерять этих провидцев в застенках боярина Семёна. Да и вовремя всё было сделано. Спустя два часа после того, как ведуны покинули Москву через Серпуховскую заставу, на Пречистенку прикатили служилые люди дядьки Бориса Годунова. Но лавка была на запорах, а в доме — пусто. И никто не видел, как Катерина и Сильвестр скрылись из дома и укатили в патриаршем возке.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
ЧЁРНЫЕ ВОИНЫ
Рассказ патриарха Иова о боярском сыне Якове Пыхачёве запал в душу митрополиту Гермогену. И после совета иерархов он не уехал в Казанскую епархию, но остался в Москве. Как всегда, приезжая в столицу, он остановился на подворье у князя Василия Шуйского. И пока ехал к нему из Кремля, думал:
