около Лучицкого. Брат его, Измаил Александровский, был человеком из совершенно другого лагеря; он был член редакции консервативного «Киевлянина», органически враждебного Лучицкому и всему его кружку. Хотя всем было известно, что братья поддерживают между собой родственные отношения, но союз их на политически-литературной почве вызвал всеобщее удивление. Однако Григорий Александровский объяснил, что у Измаила давно уже обнаружилось расхождение с Пихно и Шульгиным951, но необходимость заработка заставляла его продолжать работу, пока это казалось еще возможным; но вот, наконец, струна лопнула, и он подал прошение о новой газете. Его имя как сотрудника «Киевлянина» обеспечило легкое разрешение, но, получив таковое, он намеревается издавать газету прогрессивную, доказательством чего являются имена лиц, к которым он обращается за сотрудничеством.
Действительно, Александровские просили о сотрудничестве весь кружок Лучицкого, к которому принадлежали Н. П. Василенко, Л. С. Личков (известный статистик), В. А. (кажется, может, ошибаюсь в инициалах952) Александровский (однофамилец первых) и другие. Из лиц, к кружку Лучицкого не принадлежавших, Александровские обращались к Ратнеру, Булгакову, ко мне и некоторым другим. Но из всех этих лиц только один я готов был отдаться газете целиком; все остальные имели достаточно своего постоянного дела, чтобы уходить в газету. Они были рады видеть в Киеве орган в общем симпатичного им направления, в котором при случае могли бы найти верное помещение для всякой своей статьи, но не более; о том, чтобы бывать в редакции ежедневно и ежедневно отдавать газете несколько часов, не могло быть и речи. Свои имена они, конечно, дали, — имена в Киеве и в Юго-Западном крае953 вообще достаточно известные.
Подписка пошла хорошо954.
Первый номер должен был выйти и действительно вышел в конце ноября или начале декабря 1903 г.955
Я взял в газете иностранный отдел, которым интересовался всего более; Александровские поделили все остальное, и им же принадлежала общая редакция.
Общая передовая статья была написана Александровскими и показана мне. Хотя она и показалась мне бледной и слабой, но, имея в виду предварительную цензуру, я не мог возражать против нее; несколько частных моих замечаний были приняты во внимание. Окончив свою работу, я ушел из редакции. Затем в нее зашел С. Н. Булгаков и попросил позволения взглянуть на передовую статью. Ему она была дана в корректуре. В ней его поразила фраза: «под державным скипетром монарха». Этой фразы в показанной мне редакции не было. С. Н. Булгаков настойчиво потребовал, чтобы она была вычеркнута, доказывая, что никто из упомянутых выше сотрудников и он, во всяком случае, в газете не останется, если в передовой останется эта фраза. Крайне неохотно, но Александровские уступили, и фраза была вычеркнута.
Не помню, в первом или втором номере появился довольно обычный провинциальный воскресный фельетон в прозе и стихах на местные злободневные темы за подписью Феникс956. Политически недопустимого в нем не было ничего, но он был написан в таком тоне разухабистой пошлости, который придавал газете характер ухудшенного «Петербургского листка» или «Петербургской газеты». Так как об этом фельетоне пришлось много говорить и спорить, то я довольно хорошо помню его содержание, несмотря на полнейшую его ничтожность; осталось в памяти начало такого стихотворения, вкрапленного в него:
Мошко Зак, Мошко Зак!
Ты не умный, ты…
Захотел тебя рок высечь,
Отнял 240 тысяч.
И твой мазол, о каприз!
Повернулся маслом вниз!957
К слову «мазол» сделано подстрочное примечание: «мазол — планида». Слово «дурак» выписано не было. Моисей Зак — местный богатый еврей, которого вследствие его какой-то оплошности обворовали или обмошенничали на названную сумму, и этот-то случай вдохновил поэта «Киевских откликов» на пошлое глумление. Читатели-евреи увидели в фельетоне антисемитизм, но, как доказывали Александровские, его быть не могло, так как автор — сам еврей.
Меня фельетон взорвал, и я заявил Александровским, что рядом с Фениксом сотрудничать не могу. Александровские, понимая, что мой уход повлечет уход и других сотрудников, вертелись, извивались и просили меня подождать до редакционного собрания. Я согласился.
Редакционное собрание было созвано на третий или четвертый день существования газеты.
Фельетон возмутил всех, но многие, в особенности Василенко, очень дружный с Григорием Александровским, доказывали, что не всякое лыко нужно ставить в строку, что один пошлый фельетон не может служить достаточным поводом для коллективного выхода. Я был настроен решительно. Обращаясь к Григорию Александровскому, я говорил:
— Как вы, преподавая в классе Пушкина и Лермонтова, можете печатать подобную пошлость? Ведь, очевидно, у вас совершенно нет литературного вкуса. Что можете понимать вы в Пушкине, если вам может нравиться Мошко Зак?
Александровские пошли нам навстречу и заявили, что Феникс более писать в газете не будет. Это успокоило и смягчило всех — и решено: из редакции не уходить. Я подчинился.
На следующий день Александровские стали делать мне замечания относительно ведения мною иностранного отдела, указывая на то, что они считали моими промахами, и заявляя, что мой помощник в отделе мог бы и один справиться с ним.
Моим помощником был некто Н. Н. Новиков — провинциальный, точнее одесский, журналист958, с которым я незадолго до начала «Киевских откликов» познакомился в Одессе и которого пригласил, на основании одной рекомендации и личного впечатления, себе в помощники, несмотря на то что Н. А. Бердяев, знавший этого Новикова, предупреждал меня, что он человек «исторический» в том смысле, в каком им был Ноздрев959. Обе рекомендации оказались правильными: Новиков знал языки и мог хорошо вести работу, но непременно под посторонней редакцией, так как сам по себе был склонен к слишком разухабистому тону и любил делать смелые (никогда не оправдывавшиеся) политические пророчества. Но вместе с тем он был действительно склонен к «историям»960. Тотчас после вступления в газету он вступил в переговоры с Александровскими и объяснил им, что мое удаление из редакции удешевит ведение дела — не в ущерб ему (я получал 160 рублей в месяц, Новиков при мне — кажется, 75 рублей; за это мы должны были составлять весь отдел; построчного гонорара нам не полагалось).
Я, конечно, тотчас же заявил, что навязывать себя не намерен и сию же минуту ухожу и притом, ввиду вчерашнего постановления редакции, ухожу, не делая никакого скандала, то есть не помещая обычного «письма в редакцию» о своем уходе. Но Александровские начали меня убеждать не уходить совсем, а отказаться только от места заведующего отделом; я как сотрудник и даже
