– Где бурить? – небрежно спросил Юрий Алексеевич, с легким презрением взглянув на бутылки с «Акдамом». Они ассоциировались у него с «черными», коих он справедливо недолюбливал.
– А чем, Юрий Алексеевич? – спросил я, жмотясь потратиться на скважину, которую к тому же местные умельцы могут и запороть.
– А тебе Петрович не говорил? – недоверчиво склонил голову Калашников. С бывшим летчиком они почти дружили. – Тогда пошли, увидите.
Компания встала поразмять кости. «Декамерона» не получилось. Это там все сидели без движения, слушая охальные рассказы друг друга – первые ласточки «общечеловеческих ценностей».
Вышли во двор. Я указал место у кромки малоухоженных грядок. И тут Калашников развернул сверток, на который никто не обратил внимания в силу легкого захмеления.
Откуда-то взялся Тапочка в коротких штанах и с вечной сигаретой, дым от коей струился за стеклами очечков и на миг задерживался полями панамки из джинсовой ткани, прикрывавшей лысину. Ради такого дела, как что-то новое, он был способен даже прервать здоровый дневной сон.
Из свертка Калашников достал нечто похожее на «вентилятор» бура с тремя вздутиями по краям.
– Это что за пунцы? – спросил Жулебин как причастный к физике. Когда-то он даже летал на Северный полюс и малость струхнул, когда самолет садился среди торосов, а пилот вглядывался в крохотное, протертое пальцем, окошечко, потому что весь спирт для протирки был жестоко истреблен. Но до перестройки и самолеты, видать, падали неохотно. Даже машинам тупым хотелось жить дольше.
– «Пунцы!» – Калашников хехекнул. – Реактивные, мать его итить, двигатели!
Он достал пульт дистанционного управления, и, нахлобучив на «бур» какой-то прорезиненный колпак на особых креплениях, нажал на красную кнопку.
– Вы как президент – с ядерным чемоданчиком! – заметила девушка Оля.
«Бур» зашуршал и через несколько мгновений погрузился в землю. «Колпак» стал набухать, тоже слегка уходя в глубину. Все раскрыли рты.
Сколько у тебя тут до воды?
– Метров десять, – машинально ответил я. Однажды тут уже бурили.
Юрий Алексеевич поглядывал на свой пульт: «Два метра… три с половиной… пять…»
– Как, как это? – изумилась, наконец, жена, не потерявшая за пятнадцать лет брака со мной способности удивляться, что есть признак тонкой и доброй натуры.
– Бур, как ему и положено, бурит, – сдержанно, но довольно объяснил Калашников. – Разрыхленная почва накапливается в резиновом колпаке. Колпак закреплен на подшипниках, и потому не вертится… Семь метров…
– Но, Алексеич, Кулибин дорогой, у меня труб-то нет! – сказал я.
Дед бросил на меня взгляд, жалеющий за тупость:
– А и не надо! Стенки так уплотнятся, что будут покрепче керамических.
– А… это… что жмет сверху-то?
Калашников усмехнулся в усы «под Чапаева»:
– Восемь с половиной… Что жмет? Атмосфера! Плюс тот же колпак.
– А вынимать?…
– Сейчас увидите! – И Калашников достал из внутреннего кармана своего видавшего виды парусинового сюртука еще один пульт, мерцавший индикаторами, как крохотная новогодняя елка. – Одиннадцать… Двенадцать! Есть вода! – и он весь углубился в свое мигающее нечто.
Мы залюбовались невольно: деду хорошо за восемьдесят, а поджар, целеустремлен. Машиной рулит, мысль бурлит. Помидоры в парнике – с арбуз. На стене в комнате – свидетельство о получении Сталинской премии. Все дышит жаждой жизни, творчеством, здоровой ненавистью к происходящему в стране, волевым оптимизмом. Стало стыдно за собственную хандру, которая время от времени подкатывает к горлу, за потерянные в младоумных ошибках и инфантильных надеждах годы.
Максим-старообрядец пощипывал бороду, сощурившись, будто что-то вспоминая. Жулебин застыл в ожидании с улыбкой солидарности с любым творчеством, – он и по жизни как бы передвигался от костра к костру, проскальзывая тупой мрак окружающего, сам будучи генератором идей, порой сознательно безумных. Он, как и многие, жил, будучи хитроумно засунутым в некую шведскую стенку. Но, в отличие от большинства, не потерял способности двигать членами и изгаляться над властью-людоедом. Девушка Оля давно привыкла ощущать настроения Сергея, и ей не надо было даже оглядываться. Она села на корточки, уткнувшись подбородком в свои худые девчоночьи коленки. И только жена не потеряла своей обычной живости:
– Коля! Леша! Идите сюда! Смотрите, что будет! – крикнула она детям. На такой призыв они выросли из земли через миг – трескучий от роста бывший Пузырь, а ныне тростник старший и крепыш младший, кажется, еще недавно прочитавший первую букву – «А» – по телеграфному столбу с перекладиной.
Калашников наконец нашел сочетание кнопочек и нажал…
Надо же было такому случиться, что в этот момент на набухший и чуть торчавший из-под земли колпак взобрался крохотный ежик с червячком в зубах. Мы не успели глазом моргнуть, как он был поднят вдруг выпучившимся колпаком метра на полтора от земли, потом чуть опущен, а потом…
– Получилось! – надтреснутым, но юным голосом полувзвизгнул-полувскрикнул Калашников. – Я сначала сжал грунт, теперь все это земляное-резиновое полено свободно! Выключаю гравитацию!
Жена моя еле сдержалась, чтобы не упасть в обморок: она боится червей, подводных лодок и дирижаблей. А тут – все это «в одном флаконе». Наполненный измельченным суглинком резиновый столб на наших глазах стал… выползать из земли, как будто раздраженные боги подземного царства начали выдавливать на поверхность зарытый вертикально гигантский карандаш-дирижабль-подлодку. ЭТО росло, росло и выросло до высоты трехэтажного дома.
– Все твои двенадцать метров туточки! – хехекал Калашников. Но дальше произошло нечто совсем уж невероятное. Все ЭТО выползло наружу, на миг остановилось – мы успели заметить, что, выпроставшись, ОНО ничуть не утолщается внизу, заметили и бур, все еще по инерции крутящийся, и крохотные сопла двигателей с голубоватым ободом пламени. И вот через миг вся эта дура стала строго вертикально подниматься, удаляясь в августовских воздусях. Она сначала казалась бревном, потом сучком, потом задоринкой, пока не превратилась в точку среди синего неба.
– Ну, Калашников!.. – произнесла ошеломленная девушка Оля.
– Молчите пока. Я ее должен опустить! – Он понажимал на кнопки, и, как нам показалось, через несколько секунд за лесом раздался глухой удар.
– Что это? – невольно вскричал я.
– Что-что, – скважина. С тебя бутылка.
– А там никого не накрыло? – поинтересовался Жулебин со смутной надеждой на то, что хоть кого-то постигла справедливая кара.
– В песчаный карьер за Протасьево села. Там никого. Я все рассчитал, – удовлетворенно проурчал бывший сотрудник Сергея Королева. – Но, надеюсь, скоро кое-кого накроет. С этой штукой можно и правительственные лимузины в стратосферу запузыривать…
Только сейчас мы обратили внимание на ежика. Он стоял на задних лапках и все еще держал в зубах недоеденного червячка.
Однажды я приехал с подарочком: привез видеокассету в «глухомань», для Тапочки. Пополнение в «Красный уголок». Можете себе представить, из чего он состоял. «Красный уголок» холостяка был насыщен видеокассетами. Их было более полусотни. Все – скабрезные, мягко выражаясь. Хозяин покупал их на Киевском вокзале, на «Горбушке», в магазинчиках, ставших чуть ли не главными проводниками «общечеловеческих ценностей», то есть секс-шопах. Грязюка неимоверная, прямо «Интернет» какой-то! Хотя интересно… Как журналист, который почти не сменил профессию, я как-то занырнул в это болото.
За прилавком стояла миловидная вряд ли девушка с какой-то блестящей кнопкой в носу. Перед ней под стеклом лежали образцы разных средств, призванных воодушевить холодеющего западного человека. За ней на полках – то же, только большего размера и цены. Это был запечатленный крик леденеющего европейца, агония его, бедного, но и изощренного.
Передо мной стояла нервная дама лет сорока и выбирала товар:
– Мне, пожалуйста, вот этот, с батарейками!
– Восемьдесят долларов, – вяло произнесла недевушка. Вошли двое разухабистых парней. Один другому шепнул:
– Ща Машку удивлю, куплю светящийся!
Прислушавшись к разговору дам-с, парняга накренился к покупательнице:
– Зачем же тратиться? Лучше шампаньезы купим ящичек!
– Не мешайте работать! – так же вяло возмутилась миловидная продавщица, и я увидел в ней «комсомольскую богиню» конца восьмидесятых, из тех подонков и подониц, которые… Ну, в общем, все понятно. Однажды посетил я ЦК ВЛКСМ, и впервые в жизни понял, что такое аллергия…
Но, надо сказать, атмосфера разврата подействовала даже на бородатого пионера, и ему тоже захотелось уйти не с пустыми руками, удивить «свою машку». Но пока в тесном проходе все еще наблюдалась очередь.
Дама, подергавшись, купила… с батарейкой. Одной, потому что вторая стоила пять долларов – две зарплаты в Грузии или полторы на Украине. Парни, ржа, набрали «светящихся». Я было раскрыл рот, но тут вошел тип, и, как представитель «второй древнейшей», рот я захлопнул от писательского изумления – настолько ярок был типаж.
