За первыми несколькими домами у подножия холма находился участок дороги, где некогда располагался ряд деревянных общежитий-бараков для рабочих Хаджи Хамита. В детстве Мевлют заглядывал в их раскрытые двери и видел на нарах в темных и затхлых комнатах спящих усталых рабочих. За последние три года арендные ставки повысились, а арендаторы почти все уехали, сознавая, что весь квартал вскоре будет снесен. Повсюду на Дуттепе появлялось все больше пустых домов, и они придавали кварталу заброшенный и уродливый вид. Над ним висело темное небо. Мевлюту было грустно. Поднимаясь на холм, он на мгновение почувствовал, что будто бы идет прямо на небо.
Самиха настаивала на шестидесяти двух процентах. Он не знал, как убедить семью Акташ согласиться на такое. Во время прошлых переговоров, ради которых братья встретились в районном клубе, Мевлюту удалось договориться о пятидесяти пяти процентах. Коркут запротестовал. Они договорились встретиться еще раз. Потом оба его двоюродных брата надолго пропали. Мевлют волновался, но в то же время ему нравилось, что Коркут считает его вредителем, и ему казалось, что именно поэтому удастся выторговать процент повыше.
Однако примерно месяц назад Дуттепе и Кюльтепе были объявлены зоной повышенной сейсмической опасности, и Мевлют – как многие другие на Кюльтепе – начал подозревать, что это очередной трюк, задуманный Вуралами. После землетрясения 1999 года был издан закон, согласно которому любое здание, которое признано сейсмически неустойчивым, могло быть снесено по решению двух третей его жителей. Государство и строительные фирмы использовали этот закон для борьбы с владельцами маленьких домов, которые мешали большим стройкам. Так как после выхода такого закона быть «вредителем» стало труднее, Мевлют теперь ломал голову, как же ему сказать Коркуту о шестидесяти двух процентах, на которых настаивала Самиха.
Они были женаты уже семь лет, и Мевлют был счастлив. Они стали близкими друзьями. Но эта дружба не была созидательной и не вращалась вокруг всего яркого и прекрасного, что было в мире; она зиждилась на совместной работе, на совместном преодолении трудностей и на необходимости примириться с пошлостью повседневной жизни. Узнав Самиху получше, Мевлют обнаружил в ней упрямую, решительную и нацеленную на комфортную жизнь женщину. Ему нравилось это ее свойство. Правда, сама Самиха не всегда знала, куда направлять свою недюжинную энергию, и, может быть, именно поэтому она пыталась перевоспитать Мевлюта – сделать его намного более решительным и предприимчивым, чем он был на самом деле.
Мевлют давно был согласен договориться с Вуралами на пятьдесят пять процентов: в таком случае он получал три квартиры без вида на Босфор, на нижних этажах двенадцатиэтажного здания. Так как мать и сестры считались наследницами отца, Мевлюту причиталась только часть одной из квартир. Чтобы получить целую, Самиха собиралась пять лет доплачивать недостающую сумму деньгами с арендной платы за квартиру, доставшуюся ей после Ферхата в Чукурджуме (а если бы удалось договориться на шестьдесят два процента, то недостающую сумму можно было бы выплатить за три года). Новую квартиру они решили записать на обоих. Много месяцев провел Мевлют, подсчитывая и просчитывая все это вместе с Самихой. Теперь, спустя сорок лет жизни в Стамбуле, когда собственное жилье было так близко, Мевлюту совершенно не хотелось, чтобы мечты его разбились, так что, когда он входил в бакалею дяди Хасана с ее разноцветными коробочками на витрине, газетами и яркими бутылочками, он был почти напуган.
В магазине царил полумрак; его глаза не сразу привыкли к темноте.
– Мевлют, ну хотя бы ты поговори с моим отцом, – сказал Сулейман. – Он сводит нас с ума, может, он хотя бы тебя послушает.
Дядя Хасан все так же сидел за кассой, как сидел он за ней вот уже тридцать пять лет. Он был уже очень стар, но до сих пор сохранял выправку. Мевлюта поразило, как похож был сейчас дядя на его покойного отца; ребенком он никогда не замечал этого. Он обнял дядю и расцеловал его в щеки, покрытые родинками и жидкой бородой.
Сулейман упрекал отца, а Коркут просто смеялся над ним за то, что дядя Хасан продолжал настойчиво упаковывать покупки клиентов в кульки, которые он сворачивал из старых газет (дядя Хасан называл старые газеты «бумага для кульков»). В пятидесятых и шестидесятых годах так делали все стамбульские бакалейщики, но сейчас один лишь дядя Хасан тратил много времени на складывание старых газет, которые приносил из дому или еще откуда-нибудь, и всякий раз, когда сыновья начинали ругать его, он отвечал одно: «От этого нет никому зла». Мевлют сделал то, что он всегда делал, когда приходил к дяде в магазин: сел на стул напротив дяди и тоже начал складывать из газет кульки.
Сулейман сказал отцу, что район быстро меняется и покупатели могут отвергнуть магазин, в котором покупки складывают в старую грязную газету.
– Тогда пусть не приходят, – упрямо сказал дядя Хасан. – Вообще-то, здесь не магазин, а просто бакалея.
Он подмигнул Мевлюту.
Сулейман настойчиво продолжал утверждать, что отец занимается бессмысленным делом, ведь килограмм полиэтиленовых сумок дешевле килограмма старых газет. На этом доводы братьев иссякли, чему Мевлют был несказанно рад: он продолжал опасаться неизбежного разговора о процентах, а этот спор неожиданно явил ему раскол в рядах Акташей. Когда дядя Хасан сказал: «Сынок, деньги в жизни еще не все!» – Мевлют встал на его сторону, добавив, что не всякое дело, которое приносит деньги, приносит еще и пользу.
– Ой, хватит, папа! Мевлют вон вообще до сих пор пытается торговать бузой! – сказал Сулейман. – Мы, конечно, Мевлюта уважаем, но, если так рассуждать, денег не заработаешь.
– Мевлют проявляет к своему дяде уважения больше, чем вы к родному отцу, – сказал дядя Хасан. – Вот смотрите: он складывает газеты и приносит пользу в отличие от вас обоих.
– Посмотрим мы на его уважение, когда он скажет нам, что он решил. Так что, Мевлют? Что скажешь? – спросил Коркут.
Паника охватила Мевлюта, но тут к ним заглянул какой-то мальчик, который сказал: «Дядя Хасан, дайте хлеба», и все промолчали. Дядя Хасан, которому давно было уже за восемьдесят, вынул из большой деревянной хлебницы одну буханку хлеба и положил на прилавок. Мальчишке, которому на вид было лет десять, хлеб явно показался недостаточно свежим, и он поморщился.
– Нельзя трогать хлеб, пока ты его не купил, – сказал дядя Хасан и пошел к шкафу за новой буханкой, с хрустящей корочкой.
Тем временем Мевлют вышел на воздух; он кое-что придумал. В кармане у него лежал мобильный телефон, который полгода назад купила ему Самиха. Звонила ему только Самиха, сам Мевлют никогда не пользовался телефоном. А сейчас он собирался позвонить ей, чтобы сказать, что шестьдесят два процента – это очень много, нужно соглашаться на меньший процент, иначе добром все это не кончится.
Но Самиха не брала трубку. Пошел дождь, и мальчик, купив наконец такой хлеб, какой ему хотелось, выскочил из магазина, так что Мевлюту пришлось вернуться и сесть напротив дяди Хасана. Сулейман и Коркут рассказывали отцу обо всех «вредителях», которые доставляли им неприятности после того, когда, казалось бы, уже обо всем договорились; об интриганах, которые в последний момент меняли решение, и о негодяях, которые тайком требовали взяток от подрядчиков в обмен на обещание убедить своих соседей подписать договор. Мевлют знал, что, как только он уйдет, они будут говорить о нем то же самое. С удивлением он обратил внимание на вопросы, которые задавал им дядя Хасан, что означало, что он внимательно следит за ходом всех переговоров и за тем, как составляются различные строительные контракты, и пытается советовать сыновьям, как им поступать. Прежде Мевлют был уверен, что дядя Хасан понятия не имеет о том, что происходит за четырьмя стенами его магазинчика.
Фотография старика на странице одной из газет, что складывал Мевлют, привлекла его внимание. Рядом с фотографией был заголовок: «Смерть великого мастера каллиграфии». Святой Наставник умер, с грустью подумал Мевлют: внутри у него все сжалось, сердце охватила тоска. Рядом была напечатана другая фотография, на которой Святой Наставник был молодым. Подпись гласила: «Работы последнего турецкого каллиграфа хранятся в музеях по всей Европе». Последний раз Мевлют был в духовной обители дома у шейха шесть месяцев назад. Святой Наставник сидел, окруженный восхищенными почитателями, и понять, о чем он говорит, было совершенно невозможно. За прошедшие десять лет улицы вокруг дома в Чаршамбе заполнились приверженцами разных исламских духовных орденов-тарикатов, носившими облачения всех цветов и размеров. Такие же старинные религиозные одеяния носили в Иране и Саудовской Аравии. Этот политический исламизм начал пугать Мевлюта, и он временно перестал бывать там. Теперь он сожалел о том, что не повидал Святого Наставника перед его смертью. Он отложил газету с фотографией и задумался о старике.
