Заваривая себе утренний чай, Мевлют наблюдал из окна, как на парковке режут жертвенных баранов (овец Сулеймана среди них не было), а затем листал какое-то время посмертную книгу Святого Наставника «Беседы». Он узнал о выходе этой книги шесть месяцев назад из выпуска «Праведного пути», который увидел в витрине одной бакалейной лавки; условием получения книги было двадцать купонов из газаты, и, тщательно собрав их, он стал обладателем книги, на которой красовалась фотография Святого Наставника, сделанная в молодые годы. Мевлют верил, что отчасти благодаря ему в этой книге была глава «Воля сердца и воля слова». Иногда раскрыв книгу на этой главе, он подолгу читал ее.
В прошлом, когда заканчивался праздничный намаз, Мевлют с отцом и дядя с двоюродными братьями все вместе шли к Акташам на Дуттепе, шутя и болтая всю дорогу, и садились пить чай со свежими пирожками, которые пекла к празднику для всей семьи тетя Сафийе. Теперь все они жили в отдельных квартирах, и им негде было больше собраться. Тетя Сафийе попыталась было сохранить традицию тех дней, приглашая на праздники всю семью на обед, но Сулейман обычно уезжал на праздник с женой к родителям Мелахат, а его ушлые сыновья, получив праздничные карманные деньги, тут же начинали скучать рядом с дедом и бабкой и тоже исчезали.
Когда и Коркут перестал посещать обеды, тетя Сафийе пустилась в длинные рассуждения о жадных подрядчиках и политиках, которые, как она верила, и были корнем всех зол и которые вводили в заблуждение ее дорогих мальчиков.
– Я тысячу раз говорила им: «Подождите, пока мы не умрем, прежде чем снести наш дом, а тогда стройте такие башни, какие пожелаете», но они меня не слушали. Они продолжали твердить мне: «Дом упадет во время следующего землетрясения, мама, тебе будет гораздо комфортнее жить в новой квартире со всеми удобствами», так что я в конце концов махнула рукой. Я не верила им. Но никому ведь не захочется мешать собственным детям. Они клялись мне, что перед нашим домом будет сад, будут расти деревья, «ты будешь рукой срывать сливы и шелковицу с веток из окна, мама», говорили они мне. Где та слива, где шелковица? Ни воробья, ни курицы; ни земли, ни сада. Сынок, мы не можем жить без нашей зелени, без наших жуков. Вот почему твой дядя Хасан заболел. После всех этих строек сюда даже кошки с собаками не заглядывают. А на праздники, такие как сегодня, в нашу дверь стучат только дети, которые просят деньги, вот и все; больше не приходит никто, даже на обед. Мой дорогой и любимый дом на другом холме, где я прожила сорок лет, был снесен, а на его месте построили огромную башню, а я не могу не плакать, когда смотрю на нее отсюда, дорогой мой Мевлют. Я для тебя эту курицу приготовила, возьми еще картошки, ты ведь ее любишь.
Самиха тоже не упускала возможности рассказать всем истории о людях, которые стали крайне несчастны с тех пор, как переехали в уродливые высокие дома, занявшие место их прежних домишек гедже-конду. Не было никакого сомнения, что ей чрезвычайно нравилось злословить о Коркуте с Сулейманом, которые с энтузиазмом бросились участвовать в этих многоэтажных проектах, поддерживаемых даже правительством, перед их матерью. Она рассказывала о многих семьях, которые покинули свои сады с домами, построенными их руками, где было прожито по сорок лет (как у Акташей), и о трудностях, которые этим людям пришлось перетерпеть, когда они согласились переехать в новые многоэтажки – либо за деньги, либо потому, что их вынудили согласиться из-за отсутствия официальных документов о праве собственности за дом, либо из-за того, что их район был признан сейсмически опасной зоной; она рассказывала о домохозяйках, которые заболели депрессией и оказались в больнице; о бедолагах, которые оказались на улице, потому что стройка затягивалась; о тех, кто не мог выплатить задолженность подрядчику; о тех, кому при распределении квартир во время лотереи достался неудачный вариант; о тех, кто тосковал по своим деревьям и саду. Самиха жаловалась на то, как безжалостно были снесены старый ликерный завод, футбольный стадион, здания районной администрации, бывшие некогда конюшнями, и вырублены все шелковичные деревья. Правда, она никому не рассказывала, что именно под этими шелковицами тридцать лет назад тайком от всех встречалась с Ферхатом.
Ведиха пыталась защищать мужа и Сулеймана:
– Но, Самиха, бедняки не хотят жить в грязных, промерзающих насквозь лачугах, они все хотят жить в чистых, современных и комфортабельных домах!
Ведиха часто говорила сестре, как она счастлива жить в блоке D. Теперь, когда она жила со своим мужем в отдельной квартире, ей больше не нужно было готовить каждый день на всю семью и наливать всем чай, не нужно было больше латать всем одежду, подшивать всем брюки и проверять, выпили ли все свои лекарства, – теперь ей больше не нужно было быть «служанкой для всех», как она часто обиженно себя называла. Мевлют считал, что из-за наступившей праздности Ведиха за последние годы быстро поправилась. Время от времени она бывала совсем одна, потому что оба сына уже имели собственные семьи, а Коркут продолжал возвращаться домой поздно, но совершенно не жаловалась на жизнь. Если она не была занята болтовней с Самихой, то уезжала в Шишли навестить внуков. После многочисленных уговоров, безуспешных усилий и длительных поисков ей удалось женить Бозкурта на дочери водопроводчика родом из Гюмюш-Дере, которая окончила школу в Стамбуле. Невестка оказалась очаровательно болтливой и почти сразу родила двух дочерей-близняшек. Когда ей нужно было куда-то пройтись, она оставляла девочек бабушке. Первенец Турана был на год их старше. Бывало, что Ведиха ездила к сыну в Шишли навестить внука, и тогда Самиха ездила вместе с ней.
Мевлют сердился на своего тестя Горбуна Абдуррахмана за его близкую дружбу с дочерьми. А может быть, он просто завидовал этой дружбе и их близким отношениям? Самиха со смехом передавала мужу все те едкие словечки, которые отпускал в адрес зятя Горбун Абдуррахман, стоило ему пропустить стаканчик. «Для меня большая загадка, почему две мои дочери не смогли найти себе в Стамбуле никого получше, кроме Мевлюта», – сказал он как-то раз.
В тот праздник тетя Сафийе, как обычно, помимо всегдашних пирожков, нажарила внукам картошки, а те не явились, и все досталось Ведихе. Мевлют был почти уверен, что Абдуррахман-эфенди уже выпил свою обеденную порцию ракы наверху, в девятой квартире, прежде чем спуститься на обед. После обеда Мевлют отправился в ассоциацию мигрантов, чтобы поздравить земляков с праздником, и по дороге представил, что как раз в это время Самиха пьет с отцом в девятой квартире. Пока Мевлют обменивался поздравлениями с земляками из Бейшехира и гонял ребятишек, то и дело клянчивших праздничные деньги, он представлял, как Самиха сейчас ждет его дома, потягивая ракы.
На втором году совместной жизни Мевлют и Самиха начали играть в одну игру. Эта игра стала их способом обходиться с вопросом, который повлиял на всю их жизнь: кому он писал письма? В первые дни семейной жизни они обсудили этот вопрос так основательно, что пришли к единому мнению: после их первой встречи в закусочной «Конак» Мевлют признался, что писал эти письма Самихе. Он увидел Самиху на свадьбе Коркута и был очарован ее глазами. Но кое-кто обманул его, и он вместо этого женился на Райихе, но Мевлют никогда об этом не жалел, потому что был очень счастлив с Райихой. Мевлют не забывал те радостные годы, которые он провел со своей первой женой.
Договориться они с Самихой не могли о другом: это другое проявлялось, когда Самиха, пропустив стаканчик ракы, доставала одно из писем и принималась спрашивать Мевлюта, чего он добивался, когда сравнивал ее глаза с «разбойником, преградившим ему путь». Самиха считала, что в том, что она спрашивает, нет ничего зазорного и ничто не нарушает их договора, так как Мевлют писал эти слова ей, а следовательно, мог их и объяснить. Мевлют с этим соглашался, но отказывался говорить о том, что думал и чувствовал в те времена.
Самиха настаивала:
– Ты можешь не пытаться вновь почувствовать то же самое, но рассказать, что ты чувствовал тогда, когда писал мне все это, ты можешь.
Мевлют пытался объяснить жене, что он чувствовал в возрасте двадцати трех лет, когда писал письма, но вскоре понимал, что не может продолжать этот разговор. Однажды заминка Мевлюта даже вывела Самиху из себя, и она сказала:
– Вот сейчас ты не можешь заставить себя сказать мне, что ты чувствовал по отношению ко мне тогда!
– Да, ведь я уже не тот человек, что писал эти письма! – ответил ей Мевлют.
Воцарилось молчание, за время которого Мевлют ясно осознал, что стал другим человеком не только потому, что прошло много лет и волосы его побелели, а потому, что в жизни его случилась любовь к Райихе. Самиха тоже почувствовала, что не сможет выжать из Мевлюта романтические признания. Мевлют заметил, что жена все поняла и смирилась, и тут же ощутил угрызения совести.
