Бросались в глаза дубленые полушубки приезжих, повязки на рукавах, крепкие яловые сапоги, какие носил в Пскове и Петр.
Когда народ собрался, старший полицай приказал одному из полицаев охранять толпу, а сам с остальными, прихватив и Афанасия, пошел по избам. Шарили. Искали охотничьи ружья, винтовки, пистолеты, наганы, гранаты… В ведомость заносили живность. Когда подходили к Матрениной избе, Шарик, взлаяв, исчез под крыльцом. Старший полицай, выматерившись на собаку, вошел в избу. В поскотнице они записали в ведомость Чернушку и после этого вернулись к толпе.
Афанасий, боязливо оглядывая людей, встал в первый ряд, подле Матрены, и всем видом своим показывал, что он-де, как и вся деревенька, в этом деле подневольный.
Старший полицай, чтобы всех видеть, а может, и для солидности, забрался с грязными сапогами на скамейку. Озирая с нее народ, расстегнул полевую сумку, извлек из нее приказы немецкой комендатуры и, нацепив на большие красные уши очки в медной оправе, начал читать.
Приказы были страшнее один другого. Валя, слушая их, старалась понять, что за времечко наваливается на людей, на нее лично. Душа ее бурлила негодованием, глаза выплескивали ненависть к немецким оккупантам и этим вот их прихвостням в одежде полицаев.
Прочитав один за другим все приказы, старший полицай аккуратно свернул их и спрятал в сумку. После этого он сказал, что армия Гитлера принесла крестьянам освобождение и что теперь, мол, каждый из них может жить по-своему — как до революции. Спросил, нет ли желающих из молодежи ехать в Германию, чтобы трудом своим помочь освободителям. Обещал: все-де, кто поедет туда, найдут там чуть ли не молочные реки с кисельными берегами.
— В бостонах да шелках ходить будете, — хрипел он. — Вернетесь с мешками денег, а это для хозяйства подспорье агромадное… А кто поизворотливее да спать долго не любит, так тот и на «оппеле» прикатит…
Холодно смотрели ему в глаза люди. Так холодно, что он начал нервничать и заходил по скамейке из конца в конец. Заговорил о том, что вести себя враждебно по отношению к немцам нельзя, что не чураться, а благодарить их надо… Валя, слушая его, всем сердцем ощущала, что борьба между оккупантами и теми, кто не хочет мириться с позором, нависшим над ее родной землей, идет не на жизнь, а на смерть. «Прихвостни эти, — сурово оглядывая полицаев и их начальника, думала она, — вынуждены так вести себя. Предательство всегда ставит человека в положение холуя. Но как они не поймут своего позора?!» С неприязнью вспомнила она о Соне с Зоммером. Старалась понять природу предательства. «Против своего же народа идут, — еле сдерживая гнев, рассуждала Валя. — Родину свою поганят…» Долетели слова старшего полицая, который, опять упомянув, что немцы являются освободителями, стал рассказывать, где теперь фронт. Получалось, гитлеровцы вот-вот возьмут Ленинград, с неделю на неделю падет Москва, а «с этим и всем Советам вместе с большевиками наступит крышка». В толпе завздыхали бабы. Насупив брови, стояли мужики. Матрена не стерпела. Проворчала, с издевкой поглядывая на старшего полицая:
— Когда еще падут… Чего загодя-то языком чесать?!
Гитлеровский прихвостень недобро сверкнул стеклами очков. Спрыгнув со скамейки, он подскочил к Матрене. Прохрипел с угрозой:
— Повтори! — и, вытянув шею, оглядел толпу.
— А что повторять-то? — чуть попятилась Матрена. — Что думала, то и сказала. Разве…
Не дав ей договорить, он резко, не размахиваясь, ударил ее по лицу. Из Матрениного носа хлынула кровь. Она зажала нос рукой. Кто-то сзади тянул ее в толпу. Валя, машинально прижав руку к груди, ощутила через пальто браунинг. В ее душе вспыхнуло и не гасло что-то несговорчивое, злобное. Она заметила, как мужики и бабы тесней прижались друг к другу. Остановила глаза на старшем полицае, который, выхватив из кобуры наган, размахивал им перед народом и кричал:
— Это вы так хотите помогать уважаемым освободителям?! Как можно идти супротив?.. — Не найдя, видно, подходящего слова, он накинулся на Матрену: — Где твой мужик? Где? В Красной Армии? Сказывай!
Сбоку от Вали кто-то проворчал — так, чтобы гитлеровские прихвостни не слышали:
— У-у, гад…
Афанасий, желая, видно, Матрену выгородить, примиряюще произнес:
— Ну что бабенку мучить? Темная она… Советы над ней измывались, а теперь…
Матрена повернула к дезертиру залитое кровью лицо. Не отнимая от носа руки, посмотрела на Афоньку, вымолвила, не дав ему договорить:
— Иуда ты проклятый! Дезертир несчастный! — и потупила глаза, в черноте которых не то плескалась обида, не то горел стыд.
Старичок лет восьмидесяти с белой от седины бородой сказал, обращаясь к старшему полицаю:
— Что же это получается?! Разве так можно? Ето разве ослобожденье? Нет, ето… — и смолк, увидав, как начальник над полицаями потянулся к нему рукой с растопыренными желтыми пальцами.
Люди тихо загалдели. Полицаи, насторожившись, подскочили от подводы к скамейке. Валя, протиснувшись к Матрене, тянула ее за полу поддевки. Шептала:
— Давай сюда, — но та не сдвинулась.
Старший полицай выволок за воротник шубы упирающегося старика к скамейке. Зверовато глянув на людей, крикнул:
— О розгах забыли! — И старику, мотнув очками на голый куст сирени за скамейкой: — Марш! Ломай прутья. — Он толкнул старика к кусту, посмотрел на полицаев, рявкнул народу: — За-се-ку-у! — Походил вдоль скамьи, посмотрел, как старик ломает прутья, успокаиваясь, заговорил снова: — Было таких много… Вон… В лесах… Всем партизанам пришла крышка. Всем! А вы? — И зыкнул: — Туда же норовите?
Валю охватила тревога — за отряд Пнева, за Петра, за отца… «Может, и за одеждой поэтому никто не приходит? — рассудила она и вдруг усомнилась во всем, что сказал этот предатель о партизанах: — Врет он. На страх берет. Стращает». А полицай пониже ростом толкал уж старика от сирени. Тот, запнувшись в длиннополой шубе, упал. Поднялся. Подойдя к старшему полицаю, протянул ему прутья. Рука его мелко дрожала. Гневно проговорил:
— Держите, ваш благородие, или как вас там, разлюбезный… Не знаю, как вас там вели́чат… эти… ослобонители-то ваши.
Старший полицай вырвал из рук старика прутья и сунул их полицаю. Старик, не дожидаясь, начал скидывать с себя шубу. Скидывал, а сам продолжал с нотками издевки в голосе:
— Уж и не припомню, когда пороли-то нас. При царе, сказывают, только… — И вдруг, начав было снимать рубаху, остановил на старшем полицае несмирившиеся глаза: — Я позор такой снесу — в могиле уж одной-то ногой. Что мне! Ето вам… О себе бы подумали… В Росею ети… как их… ослобонители… много раз наведывались, да потом, как молвит люд, салом пятки смазывали, а то и еще похлеще — головы свои басурманские клали здесь. А вот ваш брат… ему завсегда одна дорога… Ему некуда было… улепетывать-то… Его завсегда… — и обжег матерными словами представителя новой власти.
Старший полицай не вынес. Взревев: «Большевик!» — он приказал полицаям валить старика на скамейку.
Те, передав винтовки полицаю пониже ростом, схватили старика под мышки, приподняли и бросили на затоптанную, грязную доску. Их же начальник, сунув наган под ремень, выбирал прутья пожиже. Слушая, как старик выкрикивал: «Какой ето я большевик? У меня одна партея — Росея. Русский я, вот и вся моя партея!..» — сунул отобранные прутья полицаю и проговорил, глотая со слюной последнее слово:
— Двадцать розог…
Старика держал один из полицаев, хотя он и не барахтался — только задирал кверху подбородок и что-то выкрикивал. Слова его тонули в поднявшемся ропоте и причитаниях родственников.
С первыми ударами прутьев толпа качнулась и замерла. Подернутые ненавистью лица крестьян уставились на начальника полицаев. От людей что-то передалось Вале. Остановив похолодевший взгляд на вздрагивающей от ударов спине старика, она вдруг сунула за пазуху руку. Не помнила, как выхватила пистолет. Выстрелив почти в упор в старшего полицая, звонко выкрикнула:
— Бейте их, гадов! — и бросилась вперед.
Люди — будто только этого знака и ждали — кинулись на гитлеровских холуев. Матренин сосед вырвал из рук полицая винтовки. Полицаев сбили с ног… Мужики пинали их в бока, в животы…
На старшего полицая насели бабы. Матрена, не простив обиды, вцепилась ему в горло. Под сильными пальцами хрустел кадык… Гитлеровский прислужка пучил на нее тускнеющие глаза, на одном из которых, свисая с ресницы, стыла крупная, как горошина, кровяная капля…
Люди пришли в себя минут через пять. Сначала бросились было разбегаться по избам. Но тут Матренин сосед крикнул:
— Куда же вы?.. Узнают — засекут ведь!
Все остановились. Нехотя, как с повинной, стали возвращаться к скамейке. Отворачивали глаза от убитых полицаев и их начальника, потому что трупы напоминали о страшных минутах возмездия.
