374
Примеры из ранней поэзии Бродского, в которых образ памятника наделен пейоративными коннотациями, — «Памятник», «Я памятник воздвиг себе иной…». К этой теме горациевского памятника см. работы В. П. Полухиной: Polukhina V. «Exegi monumentum» // Joseph Brodsky: The Art of a Poem. Ed. by V. Polukhina and Lev Loseff. Houndmills, 1999. P. 68–91; Polukhina V. Pushkin and Brodsky: The Art of Self-deprecation // Pushkin’s Secret. Ed. by J. Andrew and R, Reid. London, 2001 (forthcoming). См. также: Славянский H. Твердая вещь // Новый мир. 1997. № 9; Кулагин А. Пушкинский «Памятник» и современные поэты (И. Бродский — А. Кушнер) // Бодцинские чтения. Н.-Новгород, 1998; Разумовская А. Пушкин — Ахматова — Бродский: взгляд на поэзию // Материалы Международной пушкинской конференции. 1–4 октября 1996 года. С. 135.
375
Этот образ «обелиска» контрастирует с образом «вертикали»-колокольни, пронзающей «пустое» небо, утверждающей существование культуры, смысла в мире: «Здравствуй, мой давний бред — / Башни стрельчатой рост! // Кружевом, камень, будь, / И паутиной стань: / Неба пустую грудь / Тонкой иглою рань!» («Я ненавижу свет…»); «И колокольни я люблю полет» («Пешеход») (Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. С. 101, 102).
376
«Только минареты, более всего напоминающие — пророчески, боюсь, — установки класса земля-воздух, и указывают направление, в котором собиралась двинуться душа»; «восемнадцать белых колонн», уцелевшие от античного храма, — «Идея порядка? Принцип симметрии? Чувство ритма? Идолопоклонство?» (V (2); 306–312).
377
Впрочем, М. О. Гершензоном было высказано «особое мнение», что призыв к милосердию и воспевание свободы являются главными заслугами не для самого поэта, а для «народа». Автор же ценит превыше всего художественные достоинства своих творений, а не свои нравственные заслуги (Гершензон М. О. Мудрость Пушкина. Томск, 1997. С. 37–52).
378
Сурат И. 3. Жизнь и лира. О Пушкине: статьи. М., 1995. С. 153–154.
379
Отмечено С. Г. Бочаровым. См.: Бочаров С. Г. О художественных мирах. М., 1985. С 74.
380
Сурат И. 3. Жизнь и лира. С. 156.
381
Там же. С. 152; цитируется статья: Huntly D.-G. On the Source of Pushkin’s nerukotvornyj… // Die Welt der Slaven. 1970. Jg. 15. Heft. 4. S. 362. Ср. замечания О. А. Проскурина: «Творчество как нерукотворный памятник — в контексте поздней пушкинской поэзии логическое развитие темы Imitatio Christi»; «<…> постисторический финал имплицитно подразумевается в „Памятнике“. Формула „всяк сущий в ней язык“ — резкий, как бы курсивный библеизм — отсылает, помимо прочего, к пасхальному песнопению: „Христос воскресе из мертвых смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав“. Грядущая слава поэта должна соединиться с грядущей Славой Христовой, а путь „подражания Христу“ — завершиться в эсхатологической вечности» (Проскурин О. А. Поэзия Пушкина, или Подвижный палимпсест. С. 290, 300).
382
Само название этого стихотворения — цитата из пушкинской поэзии; у Пушкина есть стихотворение «Другу-стихотворцу», однако оно — содержащее шутливое требование отказаться от поэзии — не похоже на эти стихи Бродского. Строки Бродского «дальние горы и эхо каждое слово повторят», «вот и певец возвышает / голос на час, на мгновенье, / криком своим заглушает / собственный ужас забвенья» (I; 253) ведут к другому стихотворению Пушкина — «Эхо».
383
Маяковский В. В. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 72.
384
О, знал бы я, что так бывает,Когда пускался на дебют,Что строчки с кровью — убивают,Нахлынут горлом и убьют!
(Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1965. С. 371)
385
Приведу лишь два выразительных примера. «Все — только пир согласных / на их ножках кривых»; «Но мы живы, покамест /есть прощенье и шрифт» («Строфы» («Наподобье стакана…») (1978) [II; 457,459]) — шрифт синонимичен прощению и, несомненно, метонимически означает Евангелие. «Так родится эклога. <…> кириллица, грешным делом, / разбредясь по прописи вкривь ли, вкось ли, /знает больше, чем та сивилла, / о грядущем» («Эклога 4-я (зимняя)» (1980) [III; 18]) — создание стихотворения изображается как разбредающиеся по бумаге буквы.
386
Уже после завершения этой работы я познакомился со статьей Сергея Кузнецова «Пушкинские контексты в поэзии Иосифа Бродского» (Studia Russiса Budapestinensia. II–III. Материалы III и IV Пушкинологического коллоквиума в Будапеште 1991, 1993. Budapest, 1995. Р. 223–230), в которой содержатся некоторые наблюдения, сходные с моими выводами: «<…> Происходит как бы инверсия: Бродский говорит, что он (поэт) ни в ком не видит тою, чего бы он мог коснуться, — и тут идет, скорее, отсылка к „Пророку“, то есть не видит сердца, и посему обращается к небожителю, а не к людям; с другой стороны, особо оговаривает, что не собирается „жечь глаголом“ и самого небожителя, — само подобное допущение совершенно нелепо в пушкинской эстетической системе» (Р. 228). В статье также отмечена ироническая реминисценция из «Пророка» в стихотворении Бродского «Письмо генералу Z» (Р. 228) и аллюзии на этот пушкинский текст в «Я был только тем, чего…»: «<…> Пушкинские аллюзии существуют здесь как на уровне „сюжета“, в котором возлюбленная автора играет роль серафима, дарующего поэту органы восприятия мира, так и на лексическом уровне. <…> При этом пушкинский сюжет полностью переосмысливается: „голос“ дан поэту не для того, чтобы он жег сердца людей, а только чтобы окликать возлюбленную» (Р. 229).
Выражаю признательность Е. А. Тоддесу за указание на статью С. Кузнецова и М. О. Чудаковой за возможность ознакомиться с ее текстом.
387
Отношение к Боту в «Разговоре с небожителем» амбивалентно. С одной стороны, лирический герой приемлет страдание и благодарит за него; с другой — благодарение у Бродского заставляет вспомнить лермонтовскую богоборческую жестоко ироническую «Благодарность». Слова о возвращении дара многозначны: это и жест признательности и благодарения, и жест отказа. Выражение «тебе твой дар / я возвращаю» почти совпадает со словами Ивана Карамазова: «А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно» (Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. XIV. Л., 1976. С. 223) и с парафразой этих слов: «Пора — пора — пора / Творцу вернуть билет» в цветаевских «Стихах к Чехии» (Цветаева М. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1980. С. 350).
О философских мотивах «Разговора с небожителем» см. главу настоящей книги «„…Человек есть испытатель боли“: религиозно-философские мотивы поэзии Бродского и экзистенциализм».
388
Эта дата написания «Литовского ноктюрна» установлена Т. Венцлова (Венцлова Т. О стихотворении Иосифа Бродского «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова» // Новое литературное обозрение. 1998. № 33. С. 206).
389
Венцлова Т. О стихотворении Иосифа Бродского «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова». С. 221–222, прим. 47. Т. Венцлова приводит и другой пример из «Литовского ноктюрна», содержащий мотив «алкоголизма»: «в сырой конопляной / многоверстной рубахе, в гудящих стальных бигуди / Мать-Литва засыпает над плесом, / и ты / припадаешь к ее неприкрытой, стеклянной, / пол-литровой груди» (II; 326). Автор статьи проницательно указывает на соотнесенность «Литовского ноктюрна» и с другими пушкинскими текстами — со стихотворениями южного периода о разлуке с друзьями и об изгнании.
390
Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб., 1994. С. 14. Ср. Foryno Jerzy. Введение в литературоведение. Т. 3. Katowice, 1980. С. 112.
391
Cр. мотив разлуки с любимой и после смерти: ей суждено войти в Рай, ему — пребывать в обители Мрака: «И, чтоб гончим не выдал /—ни моим, ни твоим / адрес мой — храпоидол / или твой — херувим<…>» («Строфы» («На прощанье — ни звука») (1968) [II; 94]).
392
И в других стихотворениях Бродский придает слову «глагол», восходящему к пушкинскому «Пророку», вещественный, предметный оттенок: «Горы прячут, как снега, / в цвете собственный глагол» («В горах» (1984) [III; 86]).
Глагол, слово составляют бытийную основу вещественного мира, в том числе и гор, утверждает Бродский. Вместе с тем слово «прятать», соединяемое со словом «глагол», и упоминание в следующем четверостишии о горах, раздевающихся догола, придают глаголу (слову мужского рода) дополнительный признак «мужской половой орган». Такая неожиданная метаморфоза этого образа прослеживается и в стихотворении «Раньше здесь щебетал щегол…» (1981): «Четко вплетался мужской глагол / в шелест платья» (III; 81). Это стихотворение описывает любовную встречу и содержит слегка завуалированные мотивы раздевания («шелест платья», «догола» и «до обоев» раздетый мусор в комнате). Такое неожиданное соединение в одном образе — слове возвышенно-поэтических и приземленных и даже «неприличных» значений часто встречается у Бродского.
