К полудню вернулась Пятнистый Демон. Остальные гиены дремали в траве, как и детёныш, только поодаль, и вожак мирно присоединилась к своим. Теперь спали все, кроме взрослого мамонта и наглых мух. Мухи откуда-то налетели на малыша и презирали угрозы Двойного Лба. Как он ни размахивал своим хоботищем, жужжалиц меньше не становилось. Но малыш не просыпался, а раз так, что такого страшного в мухах? Пускай себе вьются.
К вечеру мухи замёрзли и разлетелись. Гиены тоже внезапно ушли как ни в чём ни бывало, видимо, поняли, что сон малыша под надёжной охраной, ничего им не выпадет, ни малейшей удачи; Двойной Лоб всех перестоял и теперь радовался собственной стойкости.
Неслышно подкралась ночь, заморосил дождик. Невдалеке прошла стайка волков, но мамонт не дрогнул на своём посту, и серые даже не стали задерживаться. Эти караулили добычу помельче. Какую-нибудь газель.
Потом львы убили быка. Двойной Лоб хорошо слышал все рыки борьбы и отчаянный стон. Затем слышал чавканье ненасытных ртов и вдыхал тошнотворный вкус крови. Но малыша не беспокоила чужая суета, и большой мамонт тоже не переживал. Разве убудет быков в степи? Одним увальнем меньше, одним увальнем больше. Зато бык теперь не размычится, не разбудит детёныша, маленький мамонт выспится вволю.
Утром вернулись гиены. И пришло их гораздо больше. Они нагло выли, хихикали, кивали противными мордами. Большого мамонта раздражала такая компания, и он стал будить малыша. Всё-таки тот уже отоспался.
Но малыш не открывал глаз. Должно быть, очень крепким был его сон, что-то хорошее снилось ему. Но ведь им нужно направляться к реке, к полудню малыш непременно проснётся и сразу захочет пить, потому что ему жарко в своей мохнатой шубке, потому что он давно уже не пил. Но если малыш так хотел спать и не желал идти к реке, разве у большого мамонта недостаточно сил, чтобы того отнести? Он подпустил крепкие бивни под тельце детёныша, а сверху обхватил гибким хоботом и в таком положении аккуратно поднял. И они пошли к реке вместе, большой и маленький мамонты. Ноги малыша не оставляли теперь следов на траве и не манили гиен за собой. Пятнистые мерзавки, наконец, отвязались и разбрелись. Никто не тревожил двух мамонтов. Только солнце сильно пекло, словно летом, и земля смердела от этой внезапной жары, привлекая своим смрадом вялых мух. Двойной Лоб задыхался от земляной вони, но неуклонно шёл своим путём. Он не мог отпустить детёныша, чтобы поднять хобот и попросить у неба освежающего дождя, а небо само не догадывалось. Наверное, оно полагало, что, зайдя в реку, мамонт самостоятельно сделает дождь, и себе, и детёнышу. И Двойной Лоб ничуть не сердился на безучастное небо, признавая его правоту. И на смердящую землю не злился, и на беспощадное солнце. Он шёл. Весь день шёл. Медленно шёл, потому что тяжёлый детёныш оттягивал его голову книзу, норовил коснуться земли своими отвислыми ножками, а тогда совсем не получалась ходьба, тогда Двойной Лоб останавливался и учащённо дышал.
Давно уже опустилось солнце, а жара не спадала. Багровая вечерняя заря повисла за рекой и ослепляла путь. Большой мамонт опустился на передние ноги и нежно уложил детёныша в траву. Детёныш шёл к реке целый день и сильно устал. Он нуждался во сне. И Двойной Лоб бдительно расположился над ним в охранной стойке и простоял так до самого утра. А с рассветом поднял детёныша и направился дальше.
Он не смог войти в реку с малышом на бивнях, он оставил его на берегу, а сам пил тёплую воду, горькую, не приносящую облегчения. Любопытные рыбы выпрыгивали перед ним, сверкая крутыми боками, белые птицы носились над рыбами, чёрный орёл камнем упал на мелководье, и большие круги пошли по воде, привлекая сверху карканье ворон. Но у Двойного Лба не было возможности наблюдать за охотой орла. Детёныш валялся на солнце, перегревался, косые бледные тени парящих стервятников не могли его укрыть; большой мамонт набрал полный хобот воды и тщательно обрызгал малыша. А тот не просыпался. И тогда Двойной Лоб снова его подхватил и понёс дальше. В полуденную сторону, туда, где будет мягкая зима, подальше от этого зноя.
Опять завыли гиены. Теперь их не было много. Двойной Лоб узнал Пятнистого Демона, самую мерзкую тварь, а за нею брели ещё трое пятнистых. Беспощадно жарило солнце, нестерпимо смердела земля, а падальщицы наглым воем ранили чуткие уши. Но мамонт шёл и шёл. И детёныш тоже двигался вместе с ним. А потом на пути вскочили кусты, идти стало совсем невозможно, потому что колючие ветки хватали за бока, путались в шерсти и хлестали по детёнышу.
Двойной Лоб повернул. Он не мог развернуться и пятился задом, а когда наконец развернулся, то уже не заметил гиен. Он опять победил, никогда не видать им детёныша, никогда!
Зато сам большой мамонт увидел нечто. Безбрежный день потихоньку закатывался, и мир потемнел, рябило в глазах, но сквозь эту рябь Двойной Лоб видел Смерть. Она катилась тёмным синим валом ему навстречу, он ничуть не боялся её, он только не хотел умирать при малыше, не хотел пугать его закрытые глаза. Нет, мамонт всегда умирает один, встречая смерть лицом к лицу, без посторонних. Потому он оставил детёныша и, шатаясь, один пошёл вперёд. Ночь стремительно опускалась над ним, синий вал растворился во тьме, но мамонт бесстрашно искал его там.
Там висел камень. Высоко-высоко висел камень. Высь-Камень. Он был ледяным, этот камень, он мог принести сюда зиму, он мог охладить эту знойную степь. Чтобы всё стало обратно как прежде. Что б вернулись все мамонты. Те, кого нет. Двойной Лоб звал этот камень. Как будто бы звал. Как будто бы трубил. И размахивал бивнями, целым и обломанным – и обломанный бивень снова отрос.
А гиены нашли детёныша. И рвали несчастное тельце. Только это не был ещё конец драмы. Рыжегривый услышал восторги гиен. С утра плотно поев, он весь день отдыхал, а теперь, исполненный бодрости, вышел на обход. И без раздумий ринулся в бой.
Гиены не ждали атаки. Заляпав морды, копались во внутренностях. Лев ворвался в их пир как зимний буран, от которого кровь стынет в жилах. Пятнистый Демон успела сделать два грузных прыжка и, чувствуя, что не уйдёт, обернулась к врагу. Она оскалила зубы и приготовилась биться, но лев подмял её под себя быстрее, чем она сомкнула челюсти. Её страшные зубы клацнули в воздухе, бессильно кусая тьму, тогда как зубы льва сомкнулись на её загривке, а громадные лапы сдавили хребет. И ночь истошно затрещала.
У гиен больше не было вожака.
****
Сосновый Корень похоронил жену, обрил голову, и всё для него перестало существовать. Словно не он тут остался, а одна только тень. Тень в мире теней. Или стерва.
Ничего ему не хочется слышать, ничего не хочется видеть, не хочется есть, не хочется пить, не хочется спать. В его голову будто забили дубовый клин, размоченный, теперь клин набух и распёрся. Огромная тяжесть теперь в голове. И в груди тоже.
