- Ведь это неправда, скажи?.. Ведь ты... не уедешь?
Она прижала его к груди, обняла, повлекла, ступая неверными шагами, к алькову, и оба как подкошенные упали на постель.
- Молчи. Больше ни о чем не спрашивай, - прошептала она. - Ни слова, больше ни единого слова об этом, не то я сейчас же уеду, даже не предупредив тебя!
И он замолчал, смирился, побежденный; он зарылся лицом в ее разметавшиеся волосы - теперь плакал он.
XIV. Отъезд Рашели. - Последний день в Гавре. Прощание при выходе корабля из гавани
Рашель проявила упорство. Весь месяц она уклонялась от вопросов. Встречаясь с Антуаном, подмечая его тревожный взгляд, она отворачивалась. Весь этот месяц был нестерпимо тягостен. Жизнь продолжалась, но каждый поступок, каждая мысль болью отзывались в их исстрадавшихся сердцах.
Сразу после объяснения Антуан призвал на помощь свою деятельную волю, но призвал напрасно и сам был поражен тем, как мучительны его переживания, и ему было стыдно, что он почти не властен над своей тоской. Его охватило тягостное сомнение: да за что это?.. И он тотчас же остерегся: лишь бы никто не заметил. К частью, против воли подчиняясь своему деятельному образу жизни, он, каждое утро идя по больничному двору, словно обретал какой-то талисман и снова мог весь день выполнять свой врачебный долг; когда он был с больными, он думал только о них. Но как только он вспоминал обо всем, скажем, между двумя визитами или за обеденным столом дома (г-н Тибо вернулся из Мезон-Лаффита, и начиная с октября семейная жизнь вошла в колею), безысходная тоска, которая все время подстерегала его, сразу же охватывала его, и он становился рассеянным, чуть что - выходил из себя, как будто вся та внутренняя сила, которой он так гордился, выливалась теперь в одну лишь способность раздражаться.
Он проводил возле Рашели все вечера и ночи. Без радости. Их речи, их молчание были отравлены, объятия быстро изнуряли, не утоляя той почти враждебной страсти, которую они испытывали друг к другу.
Как-то в начале ноября Антуан пришел в дом на Алжирской улице и увидел, что дверь отворена; а в прихожей бросились в глаза оголенные стены, пол без ковра... Он вбежал в квартиру; пустые гулкие комнаты, розовая спальня, альков, ставший ненужной нишей в стене...
Из кухни раздался шорох, и он, не помня себя, бросился туда. Консьержка, стоя на коленях, копошилась в куче тряпья. Антуан выхватил у нее из рук письмо, предназначавшееся ему. С первых строк кровь вновь прилила к его сердцу: нет, Рашель еще не уехала из Парижа, ждет его в гостинице по соседству и только завтра вечером отправляется поездом в Гавр. Он вмиг построил ряд комбинаций - решил пойти на обман, только бы уехать проводить Рашель до парохода.
Весь следующий день он провел в хлопотах, однако неудача следовала за неудачей. И только в шесть часов вечера, когда в отделении все было предусмотрено, налажено, ему наконец удалось уехать.
Они встретились на вокзале. Рашель, бледная, постаревшая, в незнакомом ему английском костюме, сдавала в багаж целую гору новых чемоданов.
На следующее утро, уже в Гаврской гостинице, когда он принимал горячую ванну, пытаясь успокоить нервное перевозбуждение, ему на память пришла одна деталь, поразившая его сейчас как громом: вещи Рашели были помечены инициалами Р.Г.
Он выскочил из ванны, распахнул дверь в комнату:
- Ты... ты возвращаешься к Гиршу!
К его глубокому изумлению, Рашель ласково улыбнулась.
- Да, - шепнула она так тихо, что ему почудилось, будто он услышал один лишь вздох; зато он увидел, как она опустила ресницы в знак признания и дважды кивнула головой.
Он упал в кресло, стоявшее рядом. Прошло несколько минут. Ни слова упрека не сорвалось с его губ. В тот час он смирился не от горя, не от ревности, а оттого, что чувствовал свое бессилие, их обоюдную невменяемость и просто - бремя жизни.
Дрожа, он вдруг заметил, что совсем наг и что тело у него влажное.
- Ты простудишься, - произнесла она. Они все еще не находили нужных слов.
Антуан вытерся, не отдавая себе ясного отчета в том, что он делает, и начал одеваться. Она так и стояла у радиатора, зажав в пальцах подушечку для полирования ногтей. Оба терзались, но, несмотря на все, и тот и другая испытывали почти одинаковое облегчение. Сколько раз за последний месяц у Антуана появлялось такое чувство, будто он знает не все. Теперь, по крайней мере, перед ним возникла истина во всей своей полноте. А к Рашели, освободившейся от навязчивых путаных измышлений, возвращалось чувство собственного достоинства, и на душе у нее становилось светлее.
Наконец она прервала молчание.
- Пожалуй, напрасно я тебе лгала, - произнесла она, и лицо ее, светившееся любовью, выразило жалость, но отнюдь не раскаяние. - Ведь о ревности существуют готовые представления - такие нелепые, такие ошибочные... Во всяком случае, поверь мне, лгала я, желая тебе добра, щадя тебя, а сама от этого была еще несчастнее. Как же я теперь рада, что не оставляю тебя в неведении.
Он ничего не ответил, но перестал одеваться и опять сел.
- Да, - продолжала она. - Гирш меня снова зовет, и я еду.
Она замолчала. Потом, видя, что он и не собирается говорить, она под натиском всех тех чувств, которые ей так долго приходилось сдерживать, продолжала:
- Как ты добр, что молчишь, котик, благодарю тебя. Я знаю все, что можно по этому поводу сказать. Вот уже два месяца я борюсь с собой. Поступок мой сумасброден, но, знаешь, ничто не удержит меня... Ты, верно, думаешь, что меня манит Африка? Видишь ли, так оно, конечно, и есть: до того манит, что в иные дни мне, право, чуть дурно не становилось - от неодолимого влечения! Однако дело не только в этом... Быть может, ты решишь, что мною руководят корыстные побуждения. Что ж, и это верно. Гирш на мне женится; ведь он богат, очень богат, ну а в моем возрасте, что ни говори, замужество кое-что да значит: скверно, когда за всю жизнь так никуда и не прибьешься... Но суть еще не в этом. Ведь я и в самом деле выше всех расчетов - насколько может быть еврейка или полуеврейка. И вот тебе доказательство: ты тоже богат или будешь богат, а вот, скажем, сделаешь ты мне завтра предложение, а я все равно не изменю решения уехать. Мучаю я тебя, котик, но все же выслушай меня, будь стойким, а мне так будет хорошо, когда ты обо всем узнаешь, да и лучше, чтобы ты был обо всем осведомлен... Я подумывала о самоубийстве. Морфий, - и все готово; я даже раздобыла нужную дозу, - все готово без проволочек, без мучения; вчера перед отъездом из Парижа я его выбросила. Видишь ли, я хочу жить; всерьез я никогда не хотела умереть. Ты как будто не ревновал меня к нему, когда я о нем рассказывала. И ты был прав. Тебе ли к нему ревновать! Вот он мог бы ревновать к тебе, и ты это хорошо знаешь! Я люблю тебя, котик, люблю тебя так, как никогда и никого не любила, а его я ненавижу. К чему скрывать! Я ненавижу его. Ведь это не человек, это... нет у меня слов! Я его ненавижу и боюсь. Как он меня бил! И он будет меня бить. Может быть, и убьет... Ведь он так ревнив! Как-то на Берегу Слоновой Кости он уже заплатил кому-то из носильщиков и велел задушить меня. И знаешь почему? Да потому, что ему показалось, будто его бой ночью пробрался ко мне в хижину. Он на все способен!..
- Да, он способен на все, - продолжала она мрачно, - но противиться ему невозможно... Слушай же, до сих пор мне недоставало мужества рассказать тебе об этой истории. Знаешь, что случилось в Паланце, куда я приехала по его вызову после всей этой трагедии? Так вот, там все и началось! А ведь я тогда обо всем догадалась; до смерти боялась его: однажды даже не решилась выпить напиток, который он сам приготовил для меня, - уж очень странная была у него усмешка, когда он мне его принес. И вот, несмотря на все, несмотря на все... Понимаешь? Ах, нет, ты и представить себе не можешь, до чего же он обаятелен!
Антуан снова вздрогнул. Рашель накинула ему на плечи пеньюар и продолжала бесстрастным голосом:
- О, ему не надо было угрожать мне, брать меня силой. А просто надо было выждать. И он это хорошо знал: силу своей власти он знает. Я сама постучалась к нему в дверь. Но он открыл ее только на второй вечер... И я все бросила, уехала с ним, - во Францию я так и не вернулась; я сопровождала его, как собака, как тень его. За два, да нет, почти за три года я много всего переиспытала - треволнения, опасности, побои, оскорбления, тюремное заключение - много всего. Три года я жила в вечной тревоге за будущее. Иногда приходилось прятаться целыми неделями - не осмеливались выходить из дома... В Салониках86 все получило громкую огласку: турецкая полиция гналась за нами по пятам; пять раз меняли фамилию, пока не добрались до границы! Вечные неприятности из-за безнравственных поступков. В лондонском предместье он умудрился купить целую семью: солдатскую девку, двух ее сестер, мальчишку-брата... Гирш называл эту ораву своим mixed grill... Как-то полиция оцепила дом, где мы жили, и нас зацапали. Что я могла сказать? Просидели три месяца в предварилке. Но он вывернулся, и нас освободили... Ах, если бы все тебе рассказать! Чего я только не видела, чего не испытала!..
