– Мне уже…
– Дайте договорить. Город обречён. Это знают все, от героев до воров. Но кроме Севастополя есть остальная Россия. Если город падёт завтра, враг успеет погрузить на корабли свои пушки и перевезти их под Одессу, а может, и под Петербург. На каких условиях придётся подписать мир при таком положении вещей, мне не хочется думать. Если мы здесь продержимся хотя бы пару месяцев, хотя бы до конца августа, расклад будет другим. Осенью против России кампанию не начинают. Потому-то, – добавил князь ещё жёстче, – если уж отдавать Севастополь, то попозже, да так, чтобы им другой город брать не захотелось.
– Было слово чести, – проговорил Саша.
– А как же его попозже отдать? – продолжил князь, будто не слышал собеседника. – Значит, ни завтра, ни послезавтра отдавать город нельзя. Беда в одном: захотят – возьмут. Если неприятель предпримет единовременную попытку на всех пунктах обороны, то его не остановит ни картечь, ни штыки, ни пушечные банники, которыми моряки мастера драться. Флотские, кстати, пока жив Нахимов, с бастионов не уйдут даже по приказу. Если Нахимов не прикажет. А он не прикажет.
«Мне это уже говорили», – хотел ответить Саша, но не смог. Горло перехватило, а сердце кольнуло так, что он первый раз в жизни смог бы найти его, не ища ладонью, где стучит.
– Средство есть лишь одно: вызнать час штурма и выставить на бастионы все пешие резервы и всю резервную артиллерию, чтобы враг не успел их разметать бомбардировкой. Шпионами в их штабах мы не обзавелись, сведения приносят пластуны. Они и сегодня, с темнотой, возьмутся за работу, но успех сопутствует им не всегда. Они умеют ловить часовых в передних траншеях, но вот там-то как раз сведения о точном времени штурма не отыщутся. Мне нужна разведка в глубине расположения, мундирная разведка…
– Ваше сиятельство! – чуть ли не закричал Саша от пришедшей в голову мысли. – Может быть, я…
Он уже представил, как в темноте ползёт с Данилычем к траншеям (да, заодно можно и мундир отдать), но князь его перебил. Его тон был уже не только тяжёлым, а ещё и немного презрительным.
– Простите, но вы же отказались использовать пароль и мундир. Тогда какой в вас смысл? В чем вы лучше любого пластуна? Вы и пластаться-то не умеете, а их передовая линия научилась бить на каждый шорох. Вы что умеете-то вообще? Пушку навести – вряд ли. Мину подземную рассчитать – вряд ли. Построить роту, в штыки повести, когда и половина не дойдёт, – молчу. Все, на что вы здесь годитесь, это, простите за откровенность, землю таскать на бастионе. Таких рабочих враг иной раз сметает одним залпом по двадцать душ.
Саша молчал. Кабинет и сам князь, казалось, качались перед ним. «Нет, это не от бомбардировки, – понимал он. – Лопнет сердце – как будет хорошо!»
Между тем голос Виктора Илларионовича стал чуть мягче:
– А вы приехали с сабелькой. Интересно, хоть ей-то рубить умеете? (Саше не хватило сил кивнуть.) Думали, в седло – да с сабелькой на вражью колонну? Нет, сударь, это война не сабельная, а инженерно-пушечная. Не нужна здесь ваша сабелька. Но вы, Божьей ли волей или шуткой фортуны, получили шанс сделать для обороны больше, чем иные офицеры, что на бастионах с сентября. Не спасение это, но хороший шанс. Так отдайте мундир и назовите пароль. Ничего другого для спасения Севастополя вы сделать не сможете.
– Слово чести… – Саша с удивлением понял, что ещё может говорить, и, кажется, даже внятно.
– У каждого честь, – ответил князь Васильчиков. – Мне своей чести для России не жалко. Но, к сожалению, пожертвовать своей честью сейчас я не могу. Прошу вас, сделайте это. Спасите Севастополь.
Последние слова князь произнёс тихо и просительно. Саша прикусил губу и тихо сказал:
– Я дал слово.
Он ждал бури, но её не было. Может, потому, что приоткрылась дверь, протиснулся адъютант.
– Виктор Илларионович, от команд…
– Меньше минуты, – резко сказал князь, и дверь захлопнулась.
– Да, – сказал Виктор Илларионович после паузы таким тоном, каким говорят люди, очнувшиеся после лёгкого помрачения, – чего я время-то теряю? Можно без пароля да аглицких тряпок отбиться. Вам-то чего от меня надобно? – обратился он к Саше.
– Чтобы вы, ваше сиятельство, указали мне любое место в городской обороне, хоть бастионным рабочим.
– Вот как? А сколько вам лет?
– Достаточно, чтобы умереть за Отечество.
– Наказание будет вам очень простое. – «Отдаст меня на расправу Сабурову? – подумал Саша. – Ладно, Сибирь тоже русская земля».
– Не позволю я вам умереть за Отечество, – отчеканил князь, – как человеку, не вышедшему возрастом, рассудком и совестью. Нечего делать вам в Севастополе!
– Ваше сиятельство… – проговорил покрасневший Саша, но князь перебил его:
– Убирайтесь! – Вскочил, открыл дверь, крикнул адъютанту: – Кобылин, проследите, чтобы этот недоросль до вечера покинул Севастополь!
Сабуров все это время сидел в приёмной. Он слышал лишь последние слова начальника штаба и понял их неправильно.
– Ваше сиятельство! Надеюсь, ваше исследование подтвердило правоту моих предположений?
Князь Васильчиков взглянул на Сабурова пристально, тяжело и устало.
– Если вы считаете, что этот юноша годится в шпионы и заговорщики, я решительно не понимаю, как вы оказались в жандармах. Кобылин, приказ относится и к этому господину!
* * *– Папа, как закончился суд?
– Так, как и следовало ожидать. Я, будучи потерпевшим, просил о милости к бедолаге – в конце концов, Австралии нужны крепкие парни. Но меня даже укорили за мягкость и отсутствие корпоративной солидарности. Как сказал председатель, для любого негодяя, осмелившегося нанести на войне удар в спину офицеру Её Величества, возможно единственное наказание.
– Оно… оно уже состоялось? – Не то чтобы Джейн было жаль мистера Счастливчика, просто ей было немного странно ощущать, что человек, ещё недавно живой и почти здоровый, должен перестать жить. Пусть она и жила последние полтора месяца вблизи передовой линии, но на войне это происходило внезапно, а не потому, что зачитали приговор.
– Нет. Отложено до завтра. Оказалось, что полк, из которого полагалось сформировать расстрельную команду, отдыхает перед завтрашним делом. Конечно, он направил апелляцию командующему, конечно, Его Лордство её проигнорирует. Извини за прямоту, но, по мне, лучше побыстрее и от пули, чем после долгих мытарств от намыленной верёвки. Суд в Англии добрее к нему не был бы.
– А как будет с остальными?
– Если выживут – впрочем, мошенники живучи, – их отдадут союзнику. Германец, которому Мэрфи столь удачно разнёс челюсть, из Иностранного легиона, так что тоже под французской юрисдикцией. Судьба их незавидна… если, конечно, восторженные лягушатники в честь взятия Севастополя не проявят милость.
– В этом уже никто не сомневается?
– Сейчас уже никто. Видишь ли, завтра день Ватерлоо, французы хотят в эту славную дату победить хотя бы русских, раз нельзя нас и пруссаков. Мы тоже должны показать им, что за прошедшие сорок лет не разучились драться. Кстати, со мной все стало ясно: мне придётся идти в сводной колонне.
От этой новости Джейн разом забыла все мундирные тревоги, да и радость вчерашней ночи потускнела.
– Папа… – сказала она, не зная, как продолжить.
Ей и прежде приходилось тревожиться при отце. Обычно он отшучивался, на этот раз – нет.
– Джейн. Я ничего не обещаю, но постараюсь себя беречь. Мне нужно вернуться и навести порядок дома. Джейн, – лицо папы в очередной раз с прошлой ночи стало виноватым, – прости, что я тебе не верил. Взрослые никогда не научатся верить детям, но когда-нибудь научатся отделять правду от вранья, а я не смог.
Джейн молча прижалась к отцу. Ей захотелось сказать: «Папа, береги себя и постарайся завтра взять Севастополь, чтобы мы вернулись домой». Но она вдруг представила, что эти слова сейчас услышит Саша («Что с тобой, Саша?»), и сказала другие слова:
– Правда, папа, береги себя. Мы должны поскорее вернуться.
Глава 7, в которой перечисляются преимущества Кавказа перед Крымом, Счастливчик допрашивает инспектора Джонса и добирается до сладкого, Саша не может выполнить обещание, Джейн молится, Данилыч говорит по-французски, Сабуров исполняет долг, а сэр Фрэнсис выходит в отставку
Счастливчик волновался лишь до вынесения приговора. Если уж быть точным, до той минуты, пока не увидел лица членов военного суда. Тут уж все сразу стало ясно, и оставалось думать лишь о варианте внесудебной апелляции.
К таким апелляциям Счастливчик прибегал часто. На этот раз его задачу осложняли два обстоятельства: времени мало, а попытка будет единственной. Сорвётся – станут стеречь в оба глаза, и недолго. К плюсам же покамест следовало отнести лишь то, что, хотя он своё имя и назвал, его дело не сопровождала приписка: «Склонён к побегам».
