– Сидели б по домам! Ишь, нужда вынесла!
– Двухстволки мирского образца!
– Спереду – солдат, а сзади – не то поп, не то черт его знает что…
Даже плюнуть охота!
– Эй ты, ударная! Подбери-ка сиделку, а то ложем ахну!
Казаки гоготали, веселели, глядя на женщин. Но к полудню веселое настроение исчезло. Ударницы, разбившись на взводы, несли с площади сосновые толстые брусья, баррикадировали ворота. Распоряжалась ими дородная, мужского покроя баба, с георгиевской медалью на хорошо подогнанной шинели. По площади чаще стал проезжать броневик; юнкера откуда-то внесли во дворец ручные ящики с патронами и пулеметными лентами:
– Ну, станишники, держись!
– Выходит, что будем сражаться?
– А ты думал – как? Ударницев лапать тебя привели сюда?
Около Лагутина группировались земляки – букановцы и слащевцы. Они о чем-то совещались, переходили с места на место. Офицеры куда-то исчезли.
Во дворе, кроме казаков и ударниц, не было никого. Почти у самых ворот стояли брошенные пулеметчиками пулеметы, щиты их мокро тускнели.
К вечеру посыпалась изморось. Казаки заволновались.
– Что же это за порядки: завели – и держут на базу без продовольствия?!
– Надо Листницкого найтить.
– Ищи-свищи! Он во дворце, а юнкера нашего брата туда не допущают.
– Надо за кухней посылать человека – пущай везут.
За кухней снарядили двух казаков.
– Валяйте без винтовок, а то посымают, – посоветовал Лагутин.
Кухню ждали часа два. Ни кухни, ни гонцов не было. Как оказалось, кухню, выезжавшую со двора, вернули солдаты-семеновцы. Перед сумерками ударницы, скопившиеся возле ворот, рассыпались густой цепью; лежа под брусьями, начали постреливать куда-то через площадь. Казаки участия в стрельбе не принимали, курили, нудились. Лагутин собрал сотню возле стены и, опасливо поглядывая на окна дворца, заговорил:
– Вот что, станишники! Нам тут делать нечего. Надо уходить, а то без вины пострадаем. Зачнут дворец обстреливать, а мы тут при чем? Офицеров – и след простыл… что ж мы, аль проклятые, что должны тут погибать? Айда домой, нечего тут стены обтирать! А Временное правительство… да на кой оно нам ляд приснилось! Как вы, станишники?
– Выйди с базу, а красногвардейцы и зачнут из пулеметов полоскать.
– Головы посымают!
– Не должно быть…
– Нет уж, будем сидеть до конца.
– Тогда разбирайся!
– Наше дело телячье – поел да в закут.
– Кому как, а наш взвод уходит!
– И мы пойдем!
– К большакам людей направить – пущай они нас не трогают, а мы их не тронем.
Подошли казаки первой и четвертой сотен. Советовались недолго. Три казака, от каждой сотни по одному, вышли из ворот, а через час вернулись в сопровождении трех матросов. Матросы, перепрыгнув через брусья, наваленные у ворот, шагали по двору с деланно развязным видом: подошли к казакам, поздоровались. Один из них, молодой черноусый красавец, в распахнутом бушлате и сдвинутой на затылок шапке, протиснулся в серединку казачьей толпы:
– Товарищи казаки! Мы, представители революционного Балтийского флота, пришли затем, чтобы предложить вам покинуть Зимний дворец. Вам нечего защищать чужое вам буржуазное правительство. Пусть его защищают буржуазные сынки, юнкера. Ни один солдат не встал на защиту Временного правительства, и ваши братья – казаки Первого и Четвертого полков – присоединились к нам.
Кто желает идти с нами – отходи влево!
– Погоди, браток! – Вперед выступил бравый урядник первой сотни. – Пойтить – мы с нашим удовольствием… а как нас красногвардейцы на распыл пустят?
– Товарищи! Именем Петроградского Военно-революционного комитета мы обещаем вам полную безопасность. Никто вас не тронет.
Рядом с черноусым матросом стал другой, коренастый и рябоватый. Он оглядел казаков, поворачивая толстую бычью шею, ударил себя по обтянутой форменкой выпуклой груди:
– Мы вас будем сопровождать! Нечего, братишки, сомневаться, мы вам не враги, и петроградские пролетарии вам не враги, а враги вот эти… – Он ткнул отставленным большим пальцем в сторону дворца и улыбнулся, оголив плотные зубы.
Казаки мялись в нерешительности, женщины-ударницы подходили, слушали, поглядывали на казаков и вновь шли к воротам.
– Эй вы, бабы! Пойдемте с нами? – крикнул бородатый казачина.
Ответа не дождался.
– Разбирай винтовки – и ходу! – решительно сказал Лагутин.
Казаки дружно расхватали винтовки, построились.
– Пулеметы брать, что ли? – спросил черноусого матроса казак-пулеметчик.
– Берите. Кадетам их не оставлять.
Перед уходом казаков появились в полном составе офицеры сотен. Стояли тесной кучей, глаз не сводили с моряков. Сотни, построившись, тронулись.
Впереди пулеметная команда везла пулеметы. Колесики мелко поскрипывали, тарахтели по мокрым камням. Матрос в бушлате шел рядом с головным взводом первой сотни. Высокий белобрысый казак Федосеевской станицы держал его за рукав, виновато-растроганно говорил:
– Милый мой, аль нам охота против народа? Сдуру заплюхались сюда, а кабы знали, да рази же мы б пошли? – и сокрушенно мотал чубатой головой; – Верь слову – не пошли бы! Ей-бо!
Четвертая сотня шла последней. У ворот, где густо столпился весь женский батальон, – заминка. Здоровенный казак, взобравшись на брусья, убеждающе и значительно трясет ногтястым черным пальцем:
– Вы, стрелки, слухайте сюда! Вот мы зараз уходим, а вы, по своей бабьей глупости, остаетесь. Ну, так вот, чтоб без дуростев! Ежели в спину зачнете нам стрелять – вернемся и перерубим всех на мелкое крошево.
Толково гутарю? Ну, то-то. Прощевайте покуда.
Он соскакивает с брусьев, рысью догоняет своих, время от времени поглядывает назад.
Казаки доходят почти до середины площади. Оглянувшись, один взволнованно говорит:
– Гля, ребята. Офицер нам вдогон!
Многие на ходу поворачивают головы, смотрят. По площади бежит, придерживая шашку, высокий офицер.
Он машет рукой.
– Это – Атарщиков, третьей сотни.
– Какой?
– Высокий, ишо родинка у него на глазу.
– Надумал уходить с нами.
– Он славный парнюга.
Атарщиков быстро настигает сотню, издали видно, как на лице его дрожит улыбка. Казаки машут руками, смеются:
– Нажми, господин сотник!
– Шибче!
От дворцовых ворот – сухой одинокий щелчок выстрела. Атарщиков широко взмахивает руками и, запрокидываясь, падает на спину, мелко сучит ногами, бьется о мостовую, пытается встать. Сотни, как по команде, разворачиваются лицом к дворцу. Около повернувшихся пулеметов – на коленях номера. Шорох лент. Но возле дворцовых ворот, за сосновыми брусьями – ни души. Ударниц и офицеров, минуту назад толпившихся там, выстрел будто слизал. Сотни опять торопливо строятся, идут, уже ускоряя шаг. Двое казаков последнего взвода возвращаются от места, где упал Атарщиков. Громко, чтобы слышала вся сотня, один кричит:
– Кусануло его под левую лопатку. Готов!
Шаг в ногу звучит гремуче и четко. Матрос в бушлате командует:
– Левое плечо вперед… арш!
Сотни, извиваясь, сворачивают. Молчанием провожает их притихший сугорбленный дворец.
XX
Теплилась осень. Перепадали дожди. Над Быховом редко показывалось обескровленное солнце. В октябре начался отлет дикой птицы. Даже ночами звенел над прохладной, черной землей журавлиный горько волнующий зов.
Спешили перелетные станицы, уходя от близких заморозков, от знобких в вышине северных ветров.
Быховские заключенные, арестованные по делу Корнилова, ждали суда полтора месяца. За это время жизнь их в тюрьме как-то отстоялась и приняла если не совсем обычные, то все же своеобразно-твердые формы. По утрам, после завтрака, генералы шли на прогулку; возвращаясь, разбирали почту, принимали навещавших их родных и знакомых, обедали, после «мертвого» часа порознь занимались в своих комнатах, вечерами обычно собирались у Корнилова, подолгу беседовали и совещались.
В женской гимназии, преобразованной в тюрьму, жили все же не без комфорта.
Наружную охрану несли солдаты Георгиевского батальона, внутреннюю – текинцы. Но охрана эта если до некоторой степени и стесняла свободу заключенных, то взамен являла весьма существенное преимущество: была построена так, что в любой момент арестованные могли, при желании, легко и безопасно бежать. За все время пребывания в быховской тюрьме они беспрепятственно сносились с внешним миром, давили на буржуазную общественность, требуя ускорения следствия и суда, заметали следы мятежа, прощупывали настроения офицерства и, на худой конец, готовились к побегу.
Корнилов, озабоченный удержанием возле себя преданных ему текинцев, снесся с Калединым, и тот, по его настоянию, спешно отправил в Туркестан голодавшим семьям текинцев несколько вагонов хлеба. За помощью для семей офицеров – участников корниловского выступления – Корнилов обратился с письмом весьма резкого содержания к крупным банкирам Москвы и Петрограда; те не замедлили выслать несколько десятков тысяч рублей, опасаясь невыгодных для себя разоблачений. С Калединым у Корнилова до ноября не прерывалась деятельная переписка. В пространном письме, отправленном Каледину в середине октября, он запрашивал о положении на Дону и о том, как отнесутся казаки к его приезду туда. Каледин прислал положительный ответ.
