Г. Шолохов-Синявский
Суровая путина
Часть первая
1
До вторых петухов Аниська Карнаухов пробыл на гулянке, а зорю прокоротал с другом своим, Васькой Спиридоновым, в песчаном затоне за удочками. Домой пришел с распухшим от комариных укусов лицом и мутными от бессонно проведенной ночи глазами. На кукане[1], туго стянувшем палец, предсмертно зевал единственный розовоперый сазан. Опустив рыбину в ведро, Аниська лег тут же за глухой стеной хаты на росистую прохладную лебеду и захрапел.
Громко кашляя, вышел из хаты Егор и, сурово посмотрев на сына, стал развешивать на перекладинах, перекинутых через двор, мокрым после вчерашней ловли бредень. Он, видимо, колебался, будить ли сына: по-ребячьи беспомощным было загорелое, с темным пушком на губе, лицо Аниськи.
Перекинув через перекладину тяжелое полотнище сети, погасив скупую улыбку, Егор подошел к сыну, легонько дернул его за смуглорозовое ухо.
Аниська привстал, уставился бессмысленно тусклыми главами в отца.
— Подымайся, — строго приказал Егор, — сбегай к Спиридоновым за смоляным корытом. Живо!
Откинув со лба черный лоснящийся чуб, недовольно сопя, Аниська встал.
— Чего так приспичило? Не лохмотья ли свои смолить?
— Конец обтрепался — просмолим. Иди.
— Хоть бы путевое что, а то — старюку… Была охота…
Аниська нехотя шагнул к камышовой калитке, оглянулся. Отец, хмурясь, расправлял снасть. Голые волосатые ноги его были покрыты серой коркой грязи, на сутулой спине, по обесцвеченной солнцем рубахе ползали блестящие изумрудные мухи. Отец проворно, деловито двигал руками. Рукава, продранные на локтях, чернели дырами, обнажая коричневое, в землистом загаре тело. Ветхая снасть путалась в нагибающихся пальцах жалкими отрепьями, и сам отец казался Аниське таким же дряхлым и жалким.
Аниська вздохнул, виноват горбясь, подошел к отцу.
— Может, и смолы заодно спросить, папаня?
Егор отмахнулся.
— Смолы не надо. Ты зайди-ка мимоходом к Аристархову. Пускай на зорю ладится.
— Далеко махнем?
— В законном попробуем.
Все еще хмурясь, Аниська вышел за ворота.
По-вчерашнему невесело, сразу обременяя тягучими рыбачьими заботами, встретил его день.
Лов рыбы в законной полосе не утешал его. Многие затоны Нижнедонья обмелели, рыба гуляла в гирлах[2], на глубях, зорко охраняемых кордонами. Все, кто был победней снастями, потрусливей, с нетерпением ждали низовки: подует с моря напористый ветер, пригонит воду, а вместе с ней рыбу. Загуляет она по ерикам, по рвам и колдобинам хуторских приречных левад. А до того времени, когда рыба сама придет в ерики, какая ловля в законном?
Да и много ли этих законных мест? Не успеешь веслами махнуть — уже запретное. А чуть подальше выбрался — начинают поливать царские пихрецы[3] перекрестным огнем. Совсем недавно убили Ефрема Чеборцова, Данилу Бакланова — старых рыбаков, веселых ватажников…
Тихонько насвистывая, Аниська шел вдоль берега. Направо, сквозь редкую чащу камышей, сияла, словно расплавленное олово, мелководная речушка Мертвый Донец. За рекой, в знойной голубой дымке, теряясь в дрожащем мареве, лежало займище. В безветренном сухом воздухе, предвещая пыльное застойное бездождье лета, тонко звенели оводы.
Аниська поглядывал на небо, на займище, думал:
«Солнышко палит не по-весеннему, где уж тут по мелководью сетки мочить. Не иначе, как на низовку папаня надеется…»
Васька Спиридонов, неуклюжий, веснушчатый парень, с облупленным носом и желтовато-серыми, суженными, как у кота, глазами, сидел у сарая на обглоданной карче и насаживал крючья.
— A-а… Анися-разбойник! — ухмыляясь, закричал он навстречу Аниське. — Сколько лет, сколько зим! Садись крючья обделывать.
— Некогда, Вася. Давай-ка смоляное корыто. Отцу приспичило справу смолить.
— Какую справу? Не новую ли?
— Толкуй. Ячейки, пальцем раздвинь, лопаются, так он хочет смолой слепить.
— Должно, крутануть[4] в запретном надумали? — лукаво подмигнул Васька, откусывая ржавым зубилом проволоку.
— Куда там… В законном.
Аниська сдвинул темные брови.
— Недавно, как с цепи срывался батька мой, под самые пули лез, а теперь притих, сопит да оглядывается. Сон страшный, наверно, приснился.
— Чудакует. Мой тоже на гирла поглядывает, как кот на сало, а сам такой — хоть бы в законном сетки таскать.
Васька засмеялся, крутя головой.
Опустившись на корточки, Аниська задумчиво перебирал крючья.
— С того дня, как побили в море пихряки рыбалок, совсем оплошали батьки наши, — заговорил он с досадой, — по хутору слоняются, как неприкаянные. Скучно становится, накажи бог. Выходит, самим надобно за дело браться.
— А км к же ты возьмешься? — недоверчиво спросил Васька. — С чем?
Аниська опустил голову, задумался.
— Эх, Васька, надоело нужду тянуть! — сказал он немного погодя. — А что поделаешь? Хоть к прасолу иди наниматься за кусок хлеба…
— Подожди, не нанимайся… Погуляем еще по кутам[5].
Аниська встал.
— Давай корыто, что ль.
Васька вынес из сарая облепленное смолой корыто, щуря зеленоватые глаза, вкрадчиво спросил:
— С чего это тебе к прасолу вздумалось идти хрип гнуть, а? Уж не к дочке ли его поближе?
Аниська покраснел.
— Тю на тебя! Сдурел, что ли?
— Ты не тюкай. Я, брат, замечаю, как ты по ней страдаешь. И вчера на гулянке кто с нее глаз не сводил? Смотри, брат, хоть и хороша девка, да не про нас — с капиталами.
Аниська, сердито пыхтя, взвалил на плечо корыто.
— Не знамо чего буровчишь. А то девок без нее мало.
— Ну-ну… Я ничего, — хитро заюлил Васька. — Дело хозяйское. Всякому охота в зятья к прасолу пристать.
Аниська вдруг сбросил корыто, кинулся на товарища, размахивая кулаками. Тот пугливо съежился, побежал по двору.
— Анися… Пошутил я, ей-богу… — лепетал он, увертываясь от ударов и смеясь.
Вспугнув осовелых от жары кур, Аниська настиг друга у самой калитки, ударил его кулаком по спине. Васька громко охнул.
Кривя в суровой усмешке рот, Аниська подхватил корыто, выбежал за ворота.
— Не шути больше, Васька! — закричал он с проулка, — Да отца предупреди, чтоб в зорю готовился. Чай, не забудешь теперь!
— А ну тебя… — морщась, отмахнулся Васька и, почесывая спину, пошел к сараю.
Сгибаясь под ношей, досадуя на Ваську, Аниська зашагал по проулку. С обидой и стыдом он вспомнил, как стоял вчера вечером на улице под окном хаты, в которой хуторские ребята вскладчину справляли вечеринку, и с завистью смотрел сквозь мутные стекла на танцующих под гармонь девчат. Среди них он выискивал ту, которая казалась ему краше всех. Это была дочь прасола Ариша Полякина. Затаив дыхание, Аниська тянулся за ней затуманенным взором, забыв обо всем, видел ее одну и, когда она близко подходила к окну, слышал ее игривый, задорный смех. Ариша танцевала лучше всех, — она часто бывала в городе и научилась там городским танцам. Сиреневое атласное платье ее заслоняло остальных, одетых победнее, неуклюжих от робости девчат. Один раз Ариша поглядела в окно на улицу и, как бы узнав Аниську, улыбнулась приветливо и ласково…
Аниська кинулся было в хату, но ребята его не пустили. Обозлившись и чуть не побив окна, он до конца вечеринки просидел под чьей-то изгородью с ревнивой мечтой проводить Аришу домой.
Но напрасными оказались эти мечты: провожать Аришу пошел прасольский счетовод Гриша Леденцов.
Аниська вспомнил, как вел счетовод Аришу, поддерживая ее за локоть, склоняясь к ней головой, вспомнил, каким звонким смехом отзывалась Леденцову Ариша; а он, Аниська, шел позади, сжимая кулаки, и теперь, после Васькиной шутки, чужим и ненавистно далеким показалось ему белое, холеное лицо девушки.
«Небось, мерзнуть ей по кутам не приходится да сетки таскать. Поэтому она такая белая да толстая», неприязненно думал он, чувствуя на плече каменную тяжесть корыта и ступая босыми ногами по колючей каменистой тропинке.
Сбросив ношу, Аниська толкнул калитку.
Под ногами зашуршала буйная лебеда, курчавым ковром устилавшая запушенный двор Аристарховых. Худой длинноногий пес, кособочась, протрусил от сарая, приветливо помахивая хвостом, подбежал к Аниське.
В темных, пахнувших затхлостью погреба сенцах сидела на корточках девушка и чистила рыбу. Заслышав шаги, она обернулась, вскочила, прикрывая теплые карие глаза мокрой рукой, сжимавшей нож. На руках и подбородке поблескивала рыбья чешуя.
— Отец дома, Липа? — спросил Аниська.
Девушка отняла от глаз руку, молча показала на дверь.
Аниська вошел в хату.
Убогая маленькая комната тонула в зыбком сыроватом сумраке. На кривых подоконниках жадно тянулась к солнцу захирелая герань, заслоняя и без того скупо, пропускавшие свет окна.
