Но старый кривой кадий Абдурахман, поседелый в пройдошествах, ничуть не удивился, даже бровью не повел. Важно и невозмутимо он сидел на помосте чайханы, лицом к толпе, на возвышении, подобном трону, что устроил для него из пятнадцати ночных одеял чайханщик Сафар. Внизу сидел писец, нацелившийся длинным унылым носом в раскрытую книгу судейских записей. Этот, следуя своему господину, тоже сохранял полную невозмутимость.
Кадий строго воззрился на толпу.
Гудящий ропот начал как бы оседать, прижиматься к земле и наконец совсем затих.
Все замерли в трепетном ожидании.
— Узакбай, сын Бабаджана! — возгласил кадий.
Ходжа Насреддин, ведя в поводу за собой ишака, приблизился к помосту.
— Что скажешь ты в ответ на слова Агабека, сына Муртаза? — вопросил кадий. — Согласен ли ты на обмен?
— Согласен.
В толпе чоракцев опять прошел гул. Он согласен! Еще бы!.. За ишака ценою в тридцать таньга на самом удачном базаре — и получить такое богатство!
Происходило какое-то загадочное, темное, страшное дело. Кто-то в толпе, не выдержав, тонко застонал, вернее — пискнул.
Кадий сохранял прежнее спокойствие.
— Обе стороны изъявили согласие на предстоящий обмен! — возгласил он. — Первое требование закона исполнено. Теперь пусть каждый из жителей селения, если есть у него достаточно веский, подкрепленный доказательствами повод воспрепятствовать обмену, — путь он скажет об этом перед лицом всех!
Таких не нашлось.
Кадий, выждав минуты две, заключил:
— К совершению сделки препятствий нет, о чем я свидетельствую.
Теперь предстояло последнее — запись. Такая запись, чтобы в ней не содержалось даже малейшей кривизны.
Вот когда старый кадий показал себя во всем блеске своего судейского хитроумия!
Минут пять он думал: как текли мысли в его старой голове, какими путями, — трудно сказать, но вот, в соответствии с их течением, поехала влево сперва его чалма и повисла, опираясь только на ухо, затем поехали влево очки, и наконец он сам поехал влево на своих одеялах, которые держались и не рушились только благодаря самоотверженным усилиям Сафара, подпиравшего возвышение плечом.
Когда кадий заговорил — в голосе его звучало гордое упоение могуществом своего разума.
— Запиши имена совершающих сделку! — приказал он писцу.
Тот заскрипел пером, так глубоко всунувшись в книгу, что казалось, он скрипит по ее страницам своим длинным носом.
Кадий в это время мысленно подбирал слова, которые бы могли наилучшим образом свидетельствовать о полной законности сделки, выражая примерное равенство вкладов с обеих сторон.
— Доходное озеро и принадлежащие к нему сад и дом, — сказал он многозначительным, каким-то вещим голосом и поднял палец. — Очень хорошо, запишем! — Он подал повелительный знак писцу. — Запишем в таком порядке: дом, сад и принадлежащий к ним водоем. Ибо кто может сказать, что озеро — это не водоем? С другой стороны: если упомянутые дом и сад принадлежат к озеру или, иначе говоря, — к водоему, ясно, что и водоем в обратном порядке принадлежит к дому и саду. Пиши, как я сказал: дом, сад и принадлежащий к ним водоем!
По ловкости это был удивительный ход, сразу решивший половину дела: простой перестановкой слов озеро волшебно превратилось в какой-то захудалый водоем, находящийся в некоем саду, перед неким домом. В общей стоимости такой усадьбы главная доля падала, конечно, на дом, затем — на сад, а водоем только упоминался, — так, для порядка, ибо сам по себе даже не заслуживал отдельной оценки.
Стоимость имущества одной стороны уменьшилась во много десятков раз. Но сделка все еще заметно кренилась влево. Чтобы окончательно выровнять ее, многомудрый кадий приступил к исследованию имущества другой стороны.
И здесь воспоследовал его новый победоносный удар:
— Узакбай, сын Бабаджана, скажи, какое имя носит находящийся в твоем обладании предназначенный тобой к обмену ишак?
— Я всегда называл его Пфак-Пузырь.
— Пфак! Пузырь! — воскликнул кадий. — Какое низменное, отвратительное имя для столь драгоценного животного, в обмен на которое ты получаешь целое богатство! Не будет ли разумным дать ему другое, благородное, звучное имя: если уж не Олтын-Золото, то хотя бы Кумыш-Серебро?
— Можно и так, — согласился Ходжа Насреддин, схвативший на лету мысль кадия. — Мне все равно, а ему и подавно.
— Пиши! — обратился кадий к писцу. — Пиши:
упомянутое имущество — дом, сад и принадлежащий к ним водоем во стороны Агабека, сына Муртаза, передаются Узакбаю, сыну Бабаджана, в обмен со стороны последнего на Кумыш-Серебро, весом… А скажи, Узакбай, — в упоении гордым торжеством старый кадий возвысил голос до трубного звука, — скажи, сколько он весит, твой ишак?
— Да пуда четыре весит.
— Мне нужен точный вес.
— Пусть будет четыре пуда и семь с половиной фунтов — за счет безделья и сожранных лепешек.
— Пиши! — вострубил кадий, повелевая писцу. — Обменивается на серебро, весом в четыре пуда и семь с половиной фунтов, о чем и составлена мною, кадием Абдурахманом, сыном Расуля, настоящая запись в полном соответствии с законом и ханскими повелениями!
Ходжа Насреддин смотрел на кадия с удивлением: это была работа — хотя и в пройдошестве — но подлинного мастера, и нельзя было ею не восхищаться.
— Что моей печатью и подписью заверяется! — трубил кадий, наполняя голосом и чайхану, и все заполненное людьми пространство перед чайханой, а сам незаметно для себя все кренился и кренился влево; тут, как на грех, Сафар зазевался, не успел поддержать возвышения плечом — и кадий на последнем слове медленно, плавно съехал вниз, на пол, со всеми пятнадцатью одеялами.
Обмен завершился. Озеро теперь принадлежало Ходже Насреддину, ишак — Агабеку.
Кадий выдал обоим соответствующие бумаги.
Потрясенные чоракцы, обсуждая на все лады сегодняшние события, разошлись по домам.
Дорога перед чайханой опустела.
А вскоре опустела и чайхана: старый кадий отбыл из Чорака в другие места, где ожидали его многомудрых решений различные тяжбы и сделки.
Перед самым его отъездом Ходжа Насреддин потихоньку спросил: как скоро почтенный кадий сможет на обратном пути завернуть еще раз в Чорак?
При этом вопросе левый глаз кадия мгновенно закрылся и ему на смену открылся правый, означающий состояние "до".
— Дня через четыре, завершив дела в нескольких селениях, расположенных неподалеку, — ответил он и, кряхтя, полез по спицам колеса на арбу.
Писец пристроился на своем привычном месте, где-то в промежутке между арбой и лошадиным крупом.
Возница согнул одну ногу в колене, вторую — вытянул по оглобле вдоль, искривился в седле и, щелкнув языком, тронул лошадь.
Скрипя, вихляясь, раскачиваясь, арба двинулась по дороге и исчезла за тополями.
Наступившую ночь и Ходжа Насреддин и Агабек провели без сна.
Обуянный нетерпением надеть египетский придворный халат, Агабек не желал больше ни одного дня задерживаться в Чораке. На рассвете он уходил.
Его дорожные сумки были готовы с вечера; оставалось лишь уложить два кувшинчика с волшебной водой.
К полуночи были уложены и кувшинчики, наглухо залитые сверху смолой.
Заклинания, что Ходжа Насреддин написал на листке плотной китайской бумаги, Агабек спрятал в потайной пояс, надеваемый путешественниками под рубаху, прямо на голое тело. В этом же поясе лежали его деньги и драгоценности, полученные от Мамеда-Али.
Начался рассвет.
— Время! — сказал Агабек. — Ну, прощай, Узак-бай, жди от меня богатого подарка из Египта. Я пришлю тебе кальян, отделанный золотом, и серебряный кувшинчик для вина.
Ходжа Насреддин ответил глубоким поклоном:
— Благодарю властительного и великолепного визиря земли египетской. Позволь, о визирь, в последний раз послужить тебе.
Он вошел в дом и через минуту появился обратно, таща за собой упиравшегося ишака.
Постукивая копытами по каменным влажным ступеням, ишак спустился в сад и привычным путем направился прямо к цветочным грядкам, уже наполовину объеденным.
Натянув повод. Ходжа Насреддин удержал его и ловким движением набросил ему на спину дорожные сумки.
— Что ты делаешь! — вскричал Агабек, схватив сумки. — Отягощать принца! Поистине, ты лишен разума, Узакбай!
— А как же? — в недоумении спросил Ходжа Насреддин.
Агабек в ответ окинул его презрительным взглядом и кряхтя взвалил обе сумки на себя.
— Что же, ты думаешь так — до самого Каира? — осведомился Ходжа Насреддин.
— В Коканде я куплю вьючную лошадь. Для этих сумок, — только. А сам пойду пешком, ибо неприлично будет ехать мне, если принц шествует пешком. Конечно, я бы нанял повозку для принца, но боюсь, что в пути он будет оскорбляем насмешками разных невежд, привыкших видеть четвероногих, подобных принцу в его теперешнем обличье, впряженными в повозки, но не восседающими в них.
