— Ты ведь знаешь, что ему досталось? — спросил Брудер.
Она отрицательно покачала головой и подумала, что он намекнул на нее: что Уиллис взял себе в жены такую, как она, Линди. Она всегда была верна Уиллису, точно так же как до него Эдмунду, и в каком-то смысле оставалась верна и Брудеру. Но как разобраться в прихотливых ходах разума, в движениях сердца? Да, хранила верность, но лишь технически, если можно так выразиться. Она снова подумала об уроке, который наконец-то усвоила. Любовь может прийти, уйти, вернуться опять. Никто не способен каждый день выдавать одно и то же количество любви. Так ли это было? Линди могла лишь надеяться; приходилось в это верить, — разве сама она не жила именно так, порой даже не осознавая этого? Да, она верила лишь в то, что сердце то трепещет, то вновь становится спокойным, — ведь, если бы это было не так и она была исключением, то, хочешь не хочешь, ей нужно было бы признать то, что каждый отрицает всеми силами: что сердце в ее груди чуть чернее, чем все остальные.
— А болезнь-то расползается, — сказал Брудер и прикрыл глаза.
Она спросила, о чем он. Он пояснил, что нематода проникла и в эту часть рощи.
— Она съедает мелкие корешки и перекрывает доступ питанию. Дерево умирает медленно, много лет. — Он повторил: — Болезнь-то расползается, — добавил: — Она уже у вас.
Он произнес это с большим волнением, чем Линди от него ожидала: это показалось ей добрым знаком. Она спросила, что же теперь делать.
— Ничего. Деревья срубить, землю поджечь, — был ответ.
Он сказал, что коварная нематода поразила не всю рощу, а прошла пятнами, оставив после себя залысины погубленных деревьев.
— Почему же Уиллис об этом не знал?
— Может, и знал, — ответил он и вдруг добавил: — Ты счастлива, я думаю.
Она не ответила.
— Вид у тебя не очень счастливый, — продолжил он.
— Столько времени прошло… По-твоему, ты с первого взгляда видишь, счастлива я или нет?
— Ты, может, и сама этого не знаешь, Линди.
Его резкость очень задела ее, она шагнула назад и снова подумала, для чего ему понадобилось повидать ее. Она ожидала от него нежности, робкого прикосновения руки. Вместо этого он сказал:
— Вижу, Пасадена тебе впору.
Его голос прозвучал мягко, но обвинил ее во лжи, и она ответила:
— Это теперь мой дом.
Он спросил, как Лолли, и Линди ответила, что она нисколько не изменилась.
— Только слишком уж она трясется над Паломаром, — добавила она.
— Любит, наверное, мальчишку, — ответил Брудер. — Любит будто родного — ты так не умеешь.
Это замечание удивило Линди; он как будто все знал об их жизни.
— Может, больше, чем ты сама его любишь, — продолжил он.
На это Линди ответила, что любит Паломара, что сделала для этого мальчика гораздо больше, чем многие думают.
— Я не о нем, — сказал Брудер.
Не о Паломаре? Тогда о ком же?
— Об Уиллисе? — спросила Линди, но Брудер прервал ее словами:
— Ты не сказала правду.
— Я рассказала им, что знала. Что видела.
— Ты видела только половину.
— Что видела, то и видела, — ответила она и спросила: — Что тогда случилось?
— Ты сама прочла в статье Черри.
— Расскажи, — попросила она.
Он приостановился, потому что не был уверен, хочет ли рассказывать ей; он думал — может быть, она была достойна знать об этом деле только из газет, то есть ровно столько же, сколько и все остальные. Но разве он не думал об этом все эти пять лет? Каждый вечер, ложась в камере на койку, Брудер представлял себе тот день, когда встретится с Линдой и скажет ей, что не убивал ее брата. Он представлял себе, как они воссоединятся, представлял, как сожмет ее хрупкие запястья. Он не раз репетировал слова: «А разве каждый из них не хотел меня убить? Каждый, по своим собственным причинам?» Линда спросит, о ком он говорит, и Брудер даст свой ответ: «Сначала Уиллис, потом Дитер, а потом этот бедолага Эдмунд».
И вот Брудер начал рассказывать свою версию того, что случилось и что Линди поняла совершенно неверно.
— Я был на берегу… — начал он.
— Я тебя видела. Зачем ты там оказался?
— Почему ты только сейчас об этом спросила? Все могло обернуться иначе, если бы ты давным-давно задала этот вопрос.
Его голос прозвучал гулко, глаза не отрывались от нее, но она совсем не боялась.
— Зачем ты оказался там в тот вечер?
— Твой брат был человек мстительный.
— Почему ты так говоришь?
— Он меня ненавидел.
— И что, ты его за это винишь?
— У него на уме только и было что развалить ферму. Но как развалить — это он хорошенько не обдумал. Только себя и погубил.
— Ты что, приехал, чтобы сказать мне это?
— Я приехал, чтобы посмотреть ранчо, увидеть, каких дел он тут наворочал.
— Ничего он не наворочал, я бы сказала.
— Ты так уверена, Линди? — спросил Брудер, потянулся за ее рукой, она отстранилась было, но он все-таки прижал ее к груди; как будто и не было всех этих лет, как будто она была совсем девчонкой и силилась понять, что это за человек такой — Брудер.
— Ну вот… Я, значит, говорил, что ты не знаешь, — весь остаток своей жизни твой брат только и делал, что разваливал «Гнездовье кондора». Он опрыскивал луковые поля щелоком, пробовал поджечь все в старом русле, только не сумел — в марте кусты еще слишком сырые. Он будто бесновался: ломал через колено удочки, выпускал кур на дорогу, швырял навоз в колодец. Ему казалось — я не знал, что он вытворяет, но я наблюдал за ним, не спеша прикидывал, когда смогу его застукать и, может быть, повесить, а может, просто вышвырнуть с фермы раз и навсегда. Я знаю, Линди, ты считала его умным человеком, но как раз умом-то он и не блистал. Читал он очень много, а знал очень мало. Ты, конечно, знаешь — такие люди бывают. Уроки истории их ничему не учат.
Линди ответила, что не будет этого слушать, но Брудер ответил, что слушать ей все-таки придется: «Ты, Линда, не уйдешь, ты никогда этого не умела», — и он был прав; она, не двигаясь, стояла рядом с ним.
— Ты же хочешь знать, — настаивал он. — Тебе нужно знать всю правду.
Не давая ей вставить слово, он продолжил:
— Он воображал себя этаким тайным агентом — уничтожал урожай, портил инструмент. В тот день, когда все это случилось, когда ты была с мальчиком в доме, он на лодке сплавал к буйку и перерезал веревки ловушек.
— Зачем?
— Уж не для хорошего. Просто хотел, чтобы в твои старые ловушки никогда больше не попался ни один лобстер.
— Никакого смысла в этом нет, — отрезала Линди.
— Никакого, — согласился Брудер и добавил: — А все-таки есть.
— Откуда мне знать, врешь ты или нет?
— Откуда? Да оттуда, что я тебе никогда не делал того, что ты мне сделала.
Она хотела было возразить, но Брудер остановил ее и продолжил свой рассказ:
— Ранним вечером ловушки прибило к пещере в Соборной бухте, и я собирал их по всему берегу. Это, Линди, были твои ловушки. Делала ты их очень умело — тут я отдаю тебе должное. Много лет я их почти не чинил, и они мне верно служили. До того я, помню, думал, что наконец-то ты меня больше ничем не удивляешь, но в тот вечер ты снова умудрилась это сделать — ты здорово умела обращаться с киянкой, гвоздями, тонкими дощечками. Это и была моя ошибка — видишь, я охотно ее признаю. Нельзя было думать, что ты больше ничем не можешь меня удивить. Но в тебе еще немного осталось, правда ведь, Линди?
— Немного чего?
— Дайте мне закончить, миссис Пур.
Те несколько счастливых месяцев, что они проработали рядом — она в кухне, а он в рощах, — ощущались теперь довольно большим отрезком времени, гораздо более длинным, чем были на самом деле: короткие, считаные недели.
— Отличные были ловушки, спокойно так лежали себе прямо на водорослях. Шесть прибило к пещере, и я одну за другой перетаскал их к входу в пещеру. Я все это рассказал присяжным, только они не собирались мне верить, правда ведь, Линди? Так вот, делал я эту рыбацкую работу, не больше и не меньше, и тут я услышал, как кричит и вопит твой брат, а потом увидел, что он несется ко мне.
Как ты совершенно верно заметила, Линди, ночь была темная, даже темнее, чем обычно, как будто выключили переливающуюся подсветку океана. Я слышал Эдмунда, слышал его странные крики — нервные вопли человека, который орет не своим голосом. Я даже заметил, что в его руке блестит что-то металлическое, но что это такое, не разглядел. Я стоял рядом с горкой ловушек для лобстеров и хочу, чтобы ты представила себе, как выглядит на темном берегу горка из ловушек высотой больше шести футов. Представляешь это, Линди? Никак. «Никак?» — спросишь ты. Вот именно — никак. Дощечки черные, и просветы между ними тоже черные, и через ловушку можно смотреть точно так же, как смотрят через зарешеченное окно. Но об этом должен был знать я, а не вы, миссис Пур.
