Присяжный поверенный Раппопорт, выступавший со стороны Козухиной биржевой артели, начал свою речь с указания на ту исключительную роль, которая ему выпала в этом процессе: ему, гражданскому истцу, по задачам своим естественному пособнику прокурора, приходится не обвинять, а, наоборот, защищать тех подсудимых, против которых может быть направлена денежная претензия со стороны артели. Членами последней были подсудимые Минаев и Вдовин, игравшие в управлении железных дорог лишь роль покорного орудия в руках главнейших заправил, какими были Цветков и Яковлев. Артель Козухина никогда не отказывалась платить за провинности своих членов, но несправедливо возлагать на нее денежную ответственность за грехи главарей, совершенно чуждых артели. Последняя ревностно блюла интересы своих 800 членов и до поры до времени назначала ревизии, которые для артельщиков-подсудимых всегда являлись внезапными, в то время как ревизии правительственного контроля заранее предвиделись: по установившемуся паролю «быть завтра в сюртуках», все знали, что на следующий день будет ревизия, которая, конечно, и проходила благополучно, и все успокаивались; не мог только успокоиться простой артельщик Мысов, который и натолкнул на раскрытие злоупотреблений, сообщив старосте артели о своих наблюдениях.
Присяжный поверенный Раппопорт остроумно охарактеризовал железнодорожные порядки, где ревизор сидел на ревизоре и где все-таки исчезли огромные суммы. Последняя ревизия-экспертиза, по его словам, принесла страх и трепет железнодорожной бухгалтерии и вместе с тем великий конфуз для контроля.
Уделив большое место защите артельщика Вдовина, как «маленького человечка», по недоразумению попавшего на скамью подсудимых, — поверенный Козухиной артели закончил свою речь указанием, кто и как в управлении запускал руку в сундук: покойный начальник дорог брал, как человек воспитанный, аристократично, без расписок, брал и возвращал; Цветков брал уже под расписки и ордера; как действовал Кириллов — осталось неизвестным; Яковлев же оперировал как игрок-смельчак, — он каждую минуту мог попасться в подлогах и растрате, но шел напролом, словно держал последний банк; наконец, кассир Минаев взял просто, по-мужицки, грубо запустив руку в золото. «А над всем этим, — дополнил присяжный поверенный Раппопорт, — высится недреманное око контроля, недреманное, но слепое».
Другой представитель артели, присяжный поверенный Турчанинов, занялся главным образом разработкой цифрового материала и, детально разобрав особенности данного дела в отношении гражданского иска, остановился на недоказанности точных сумм понесенных управлением дорог убытков.
После перерыва начались речи защитников. Первым говорил присяжный поверенный Аронсон, удачно сгруппировавший весь тот фактический материал, который мог хоть несколько послужить облегчению участи главного подсудимого — бухгалтера Цветкова.
— Грустно, но все слишком ясно в этом деле! — сказал, между прочим, защитник, обращаясь к особому присутствию судебной палаты. — По редкому делу обрушивается такая тяжесть обвинения: и со стороны товарища прокурора, и со стороны гражданских истцов, самих обвиняемых и даже свидетелей. Цветкова упрекают также в том, что он потревожил кости своего покойного начальника. Но ведь из следствия видно, что инженер Глазенап не был безупречен как начальник, — отчего же Цветкову нельзя сослаться на него?.. Ни в каком случае нельзя утверждать, что Цветков был злым гением в этом деле. Зло проистекало уже помимо него, в самом корне дела… Если он и виноват, то только в том, что сам сделал, а не в грехах других людей.
Ходатайствуя об облегчении участи подсудимого, присяжный поверенный Аронсон закончил свою речь следующими словами:
— Я прошу только милости для него. Почти тридцать лет беспорочной службы, семья, приближающаяся старость и нищета — все это дает право на снисхождение судей.
Счетовода Яковлева защищал помощник присяжного доверенного Маргулиес, который оспоривал правильность обвинения Яковлева в растрате.
Растратчиком, по мнению защитника, может быть лишь то лицо, которому имущество вверено; деньги же, будто бы растраченные Яковлевым, были вверены Вдовину. С одинаковым основанием можно обвинить в растрате и убийцу чиновника, который, убивая кассира, берет казенные деньги и растрачивает их, — а это ведь юридическая нелепость. Так же неправильно обвинение Яковлева в подлоге официальных документов. Свидетельства и извещения по наложенным платежам ничем не отличаются от накладных, а правительствующий Сенат в одном из руководящих решений признал, что накладные представляют собой документы не официальные, а частные. Хотя Яковлев поздно сознался в подлоге и растрате, но это запоздание объясняется тем, что он был не один: одновременно с ним привлекались многие, а при таких условиях создается известная преступная солидарность, вторгающаяся в психику преступника и мешающая победе угнетенной совести над инстинктом самоохранения. Помимо того, Яковлев — игрок, изнервничавшийся и развращенный атмосферой общего хищения. Для того чтобы сделать в этой обстановке то, что он сделал, не надо большого напряжения злой воли. Основываясь на этом, защитник просил также и для него снисхождения.
С своей стороны защищавшие П. Кириллова помощники присяжного поверенного Волькенштейн и Самуильсон доказывали, что подсудимые не представляли никаких заведомо ложных сведений по отчетности, — давали только неверные сведения, и это хотя не оправдывает подсудимого, но значительно облегчает степень его виновности. Ввиду этого защита просила особое присутствие судебной палаты, в случае осуждения Кириллова, помимо обычного снисхождения, возбудить еще ходатайство в установленном порядке о смягчении участи подсудимого высочайшим милосердием.
Защитник Минаева присяжный поверенный Карабчевский произнес страстную, образную речь, изобиловавшую меткими выражениями. Обрисовав личность подсудимого как слабовольного, добросердечного человека, порабощенного Цветковым, защитник мастерски нарисовал психологическую картину и выяснил пассивность той роли, какую пришлось играть Минаеву в царившей в управлении железных дорог хищнической вакханалии.
Помощник присяжного поверенного Грузенберг, защищавший И. Кованько, начал свою речь следующим обращением:
— Жалко Кованько… очень жалко… Сколько раз эти слова повторялись и прокурором, и гражданским истцом! Приведет господин прокурор обвинительный довод, остановится и пожалеет Кованько. Вздохнет и снова пожалеет. И так как обвинительных доводов было пять, то пять раз и пожалел он его. Особенно господин обвинитель пожалел Кованько в заключительной части своей речи, когда требовал применения к нему… самой строгой статьи карательного закона. Поверенный управления железной дороги не только пожалел, но и заявил, что он не видит никаких улик: одни только необоснованные подозрения. Но так как особое присутствие может все-таки обвинить Кованько, то и он поддерживает гражданский иск в тридцать тысяч рублей в отношении этого Кованько. Своеобразная жалость! Жутко становится от нее, и мне остается заявить моим противникам покорную просьбу не утруждать себя жалостью и приберечь ее для тех, кто в ней нуждается. Кованько обойдется и с одной правдою.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
