Граф Мюффа добрел до бульвара и, бросив взгляд на шоссе, медленно зашагал обратно, держась поближе к витринам. В сыром и теплом воздухе Пассажа висела светящаяся дымка. Гулко отдавались шаги людей, топавших по каменным плитам, мокрым от зонтов, но не слышно было обычного гомона. Графа то и дело толкали, и он видел, как поворачиваются к нему с безмолвным любопытством лица, казавшиеся мертвенно-бледными при свете газовых фонарей. Спасаясь от этих вопрошающих взглядов, он остановился перед писчебумажным магазином и с глубоким вниманием принялся рассматривать выставку пресс-папье в виде стеклянных шаров, в которых сквозили экзотические пейзажи и цветы.
Он ничего не видел, он думал о Нана. Почему она опять солгала? Утром прислала записку, предупреждая, чтобы вечером он не трудился приходить, — ее не будет дома: заболел Луизэ, и она останется у тетки, проведет всю ночь у постели ребенка. Граф, заподозрив неправду, явился вечером, и привратница сообщила ему, что Нана только что уехала в театр. Это его удивило: она не была занята в новой пьесе. Зачем солгала, да и что ей делать нынче вечером в Варьете?
Какой-то прохожий толкнул его, граф безотчетно перешел от пресс-папье к витрине другой лавки и принялся с сосредоточенным вниманием разглядывать выставленные за стеклом записные книжки, портсигары с вытесненной сбоку одинаковой голубой ласточкой. Да, Нана переменилась. В первое время, когда она возвратилась из деревни, он просто с ума сходил от счастья, — она осыпала поцелуями его лицо, касалась губами бакенбардов, ластилась к нему как кошечка; клялась, что он ее любимый песик, ее душенька, единственный мужчина, которого она обожает. Он уже не боялся Жоржа — мать не выпускала мальчугана из Фондета. Правда, возле Нана еще маячил толстый Штейнер, которого граф, как полагал, уже успел вытеснить, однако он не осмеливался объясниться с Нана начистоту. Он знал, что у Штейнера жесточайшие денежные затруднения, — того и гляди его прогонят с биржи, — и что он цепляется за акционеров Ландских Солончаков, пытаясь выжать из них последний взнос. Иной раз граф сталкивался со Штейнером у Нана, но она с рассудительным видом говорила, что совесть не позволяет ей выгнать Штейнера как собаку, ведь он столько на нее потратил. Впрочем, уже три месяца граф Мюффа жил в каком-то чувственном угаре и ясно отдавал себе отчет лишь в одном: без Нана он не может. Это было запоздалое пробуждение плоти, которое сродни плотоядности младенчества, и тут уж не оставалось места ни самолюбию, ни ревности. Лишь одно было ему ясно: Нана не так ласкова, как прежде, она больше не целует его бакенбарды. Это очень тревожило его, и, как человек, неопытный в любовных делах, он все пытался угадать, чем она недовольна. Ведь уж он-то, кажется, удовлетворял все ее прихоти. И снова он вспомнил записку, полученную утром, все это нагромождение лжи просто для того, чтобы провести вечер в своем же театре. Под напором толпы он перешел на другую сторону Пассажа и вновь принялся ломать себе голову, уставившись на окно ресторана, где были выставлены ощипанные куропатки и огромный лосось.
Наконец он оторвался от этого зрелища. Встрепенувшись, поднял голову и увидел, что стрелки на светящемся циферблате подходят к девяти. Нана скоро выйдет, он поговорит с ней, он заставит ее сказать правду. И граф направился к театру Варьете, вспоминая вечера, которые провел здесь в Пассаже, поджидая Нана у театрального выхода. Все лавки были ему знакомы, он привык к здешним запахам, которые пропитывали воздух, примешиваясь к испарениям газа: разносится крепкий запах кожаных изделий, из подвала кондитерской поднимается сладкий аромат ванили и шоколада, из открытых дверей парфюмерных лавок тянет мускусом. Он не осмелился останавливаться перед теми окнами, за которыми виднелись бледные лица продавщиц, тем более что они взирали на него благодушно, как на старого знакомого. Минуту он с преувеличенным интересом разглядывал длинный ряд круглых окошечек, прорезанных над лавками, словно заметил их в первый раз среди этого скопища вывесок. Дойдя до бульвара, он постоял там немного. Дождь падал теперь мельчайшей водяной пылью, ее холодное прикосновение к рукам как-то успокаивало. Мюффа вспомнилось, что жена его гостит в окрестностях Макона, в именье своей приятельницы г-жи де Шезель, которую с осени приковал к постели тяжелый недуг. Экипажи катились по мостовой, разбрызгивая жидкую грязь. Мюффа подумал, что в деревне, должно быть, ужасно скучно в такую мерзкую погоду. Но вдруг его охватило беспокойство, он повернул обратно в душный и теплый Пассаж и пошел размашистыми шагами, расталкивая прохожих; ему подумалось, что, если Нана догадается о слежке, она удерет через Монмартрскую галерею.
Теперь граф сторожил около театра, у самой двери. Он не любил ждать здесь, опасаясь, что его увидит кто-нибудь из знакомых. Это место, где сходятся галерея Варьете и галерея Сен-Марк, — весьма подозрительный закоулок с плохо освещенными лавчонками, с сапожной мастерской, где никогда не бывает заказчиков, с мебельными магазинами, где все покрыто пылью, с закопченной читальней, где по вечерам лампы с абажурами разливают дремотный зеленоватый свет; у артистического входа терпеливо ждали хорошо одетые господа, прохаживаясь среди всякого хлама, загромождавшего подступы к театру, и выслушивали шуточки подвыпивших машинистов и обтрепанных фигуранток. Дверь освещал одинокий газовый фонарь с облезлыми матовыми стеклами. У Мюффа мелькнула мысль расспросить тетушку Брон, но стало страшно, как бы об этом не предупредили Нана, — тогда она непременно улизнет через другой подъезд, выходящий на бульвар. Он опять зашагал, решив ждать до тех пор, когда станут запирать ворота, рискуя, что его попросят уйти, как это уже было раза два; сердце у него тоскливо сжималось при мысли, что, быть может, придется провести ночь в одиночестве.
Всякий раз, как из театра выходили простоволосые девицы и мужчины в грязных сорочках, с любопытством таращившие на него глаза, граф отходил в галерею и останавливался под окном читальни. И опять между двумя афишами, наклеенными прямо на стекло, открывалась все та же картина: какой-то маленький старичок сидел, вытянувшись за огромным столом, под зеленым пятном света, и читал зеленую газету, держа ее зелеными руками. В десять часов без нескольких минут у артистического подъезда появился еще один кавалер, высокий, представительный, элегантный блондин в свежих перчатках, и тоже стал прохаживаться перед театром. При каждом повороте мужчины бросали друг на друга косые, недоверчивые взгляды. Граф доходил до того места, где скрещивались две галереи и где срезанный угол украшало высокое зеркальное панно, и, видя в нем себя, такого степенного, важного, корректного, испытывал смешанное чувство стыда и страха.
Пробило десять. Мюффа вдруг подумал, что ему очень легко убедиться, сидит ли Нана в своей артистической уборной или нет. Он поднялся по трем ступенькам, прошел через маленький вестибюль, выкрашенный желтой краской, и пробрался во двор через дверь, закрывавшуюся только на задвижку. Тесный, сырой и темный, как колодец, двор со зловонными отхожими местами, водопроводным краном, старой кухонной плитой и зелеными растениями в горшках, которые выставила привратница, был в этот час затянут серой дымкой; но две высокие стены, прорезанные окнами, сверкали огнями: внизу помещалась бутафорская и пожарный пост, налево — контора администрации, направо и вверху — артистические уборные. Казалось, во тьме этого колодца ярко пылают пасти разожженных печей. Граф тотчас увидел на втором этаже освещенное окно уборной Нана. У него сразу отлегло от сердца; довольный, счастливый, он позабыл обо всем и, устремив глаза на окно, стоял, не замечая ни липкой грязи под ногами, ни тошнотворного вековечного смрада парижских задворков. Из прохудившейся дождевой трубы падали крупные капли. Луч от газового рожка, протянувшийся из окна сторожки мадам Брон, позолотил замшелые каменные плиты двора, низ стены, почерневшей от сточных вод, а в углу старые ведра, разбитые горшки и тощую фуксию, выращенную в щербатой кастрюле. Вдруг щелкнул шпингалет в окне, и граф поспешил спастись бегством.
Теперь Нана скоро выйдет; он опять вернулся к читальне: в дремотном полумраке, в единственном тусклом световом пятне, неподвижно сидел все тот же старичок, уткнувшись носом в газету. Затем Мюффа побродил еще немного. Теперь он описывал более широкие круги, пересекал Главную галерею, потом шел по галерее Варьете до галереи Фейдо, пустынной и холодной, утопавшей в зловещем мраке. Затем поворачивал обратно, проходил мимо театра, заворачивал за угол галереи Сен-Марк и добирался даже до Монмартрской галереи, где его заинтересовала машинка, пилившая в бакалейной лавке сахар. Но когда он проделывал этот путь в третий раз, его охватил страх, что Нана ускользнет за его спиной, и он сразу же махнул рукой на свою гордость. Он встал прямо перед дверью театра рядом с элегантным блондином, и они обменялись взглядом, исполненным братского смирения, в котором, однако, сквозил страх соперничества. Их обоих толкали театральные машинисты, вышедшие покурить в антракте, но ни тот, ни другой не смели выразить недовольство. На пороге появились три рослые, растрепанные, грязноватые девицы, они с хрустом грызли яблоки и выплевывали огрызки; оба господина остались на своем посту и стойко выдерживали бесстыжие взгляды и циничные намеки этих нахалок, которые подталкивали друг друга локтем, стараясь шутки ради навалиться на незнакомых мужчин. Но тут как раз вышла Нана и спустилась по ступенькам. Увидев Мюффа, она побелела.
