И вот еврей диаспоры «перед лицом израильтянина… нередко комплексует, готов таскать на себе горб непонятной вины… не решаясь разделить с израильтянином его судьбу. Эта недостаточность компенсируется напряжённым поддержанием своего еврейства… нарочитым выпячиванием мелкой еврейской символики»; а при том «еврей диаспоры берёт на себя специфический риск одиночного противостояния антисемитской стихии»; но, «как бы ни повёл себя израильтянин, у диаспоры нет выхода: она тихо станет за его спиной, как нелюбимая, но верная жена»[71].
Есть и такой прогноз: «К 2021 году диаспора, по всей видимости, уменьшится ещё на миллион тел и душ». – «Глубинные процессы еврейской истории… делают наиболее вероятным дальнейшее уменьшение численности мирового еврейства и постепенное сосредоточение большинства его уже не в диаспоре, а в Сионе»[72].
А может быть, совсем не так? И прав был русский еврей Иосиф Бикерман, уверенно заявлявший, что диаспора неуничтожима: «Я приемлю галут, в котором мы прожили две тысячи лет, где мы только образовали тесное единство и где мы и впредь должны жить и проявлять себя»[73]. Может быть, те два голоса, которые, по Гершензону, всегда звучат еврею: смешаться со средой или беречь в себе национальную исключительность, – звучать будут вечно?
Солидный автор-историк заключает (после Второй Мировой войны): «Парадокс в жизни современного еврейства: всё усиливающееся укоренение евреев в жизни других народов не затушёвывает их национального самосознания, а порой даже углубляет его»[74].
Вот, в советское, «интернационалистическое» время, свидетельства из разных кругов русских евреев.
«Я всегда очень остро ощущал себя евреем… Вошёл в круги, где еврейский вопрос был основной темой, лет с семнадцати, как только вышел из школьных пелёнок». И отец – «человек с сильными еврейскими настроениями. Совершенно без традиций, не соблюдающий мицвот, не знающий языка – но… всё, что он знает, каким-то образом, внутри него, еврея, подчинено его еврейской самоидентификации»[75].
А писатель-одессит Аркадий Львов: «Десятилетним мальчиком я выискивал евреев среди учёных, среди писателей, среди политических деятелей и – юный пионер! – прежде всего, среди членов правительства», и вот Лазарь Каганович был на третьем месте, впереди Ворошилова и Калинина, «и я гордился сталинским наркомом Кагановичем… Я гордился Свердловым, гордился Урицким… гордился Троцким – да, да, Троцким!» Считал, что Остерман [при Петре] был еврей, а когда узнал, что – немец, «было чувство досады, чувство потери», зато «говорил всем с гордостью: Шафиров – еврей»[76].
Но и как много было в России евреев таких, кто не боялся «утонуть в громаде ассимилирующего тела»[77], кто предался русской стихии, русской культуре самозабвенно:
«В старое время только единицы из евреев испытали эту долю: Антокольский, Левитан, Рубинштейн и немногие другие. Позже их было больше. Как глубоко постигли они Россию, постигли её своей древней и изощрённой интуицией ума и сердца! Россия давалась их постижению – в своём мерцании, в загадочной игре света и тьмы, в своих борениях и страданиях. Она привлекла их сердца своей драматической борьбой добра и зла, своими роковыми зарницами, своими слабостями, своей силой, своим обаянием. – Но несколько десятилетий назад на культурную ниву России пришли уже не единицы, а тысячи евреев… И многие из них так искренно почувствовали себя русскими – душой, мыслями, вкусами и привычками… И всё же что-то есть в душе еврея… какой-то один звук, какой-то диссонанс, какая-то одна небольшая трещинка, но в неё в конце концов просачивается: извне – недоверие, насмешка и враждебность; а изнутри – какое-то древнее воспоминание.
Кто же я? Кто я? Я русский?
– Нет, нет. Я русский еврей»[78].
Да, очевидно, у ассимиляции – свои, непереходимые пределы; в том и кроется отличие полной духовной ассимиляции от ассимиляции культурной, тем более – от широко разлитой гражданско-бытовой. Евреи – судьбоносно для еврейства – сохраняют себя и при всех внешних признаках ассимиляции, сохраняют «внутренний облик еврея» (Соломон Лурье).
Движение – слиться с остальным человечеством до конца, вопреки жёстким преградам Закона, – кажется естественным, живым. Но – осуществимо ли оно? Ещё и в XX в. кому-то из евреев казалось так: «Объединение всего человечества – идеал юдаистического мессианства»[79]. – Но так ли? Но существовал ли когда такой идеал?
Гораздо больше слышим энергичных возражений: «Никто не убедит и не принудит меня отказаться от своей, еврейской точки зрения, пожертвовать своими, еврейскими интересами ради универсальной идеи – будь то "пролетарский интернационализм"» (в какой мы, дураки, в 20-е годы поверили), «"великая Россия", "торжество христианства", "благо всего человечества" и тому подобное»[80].
Но и ещё иные настроения встречаем у несионистской и безрелигиозной, на три четверти ассимилированной еврейской интеллигенции. Из таковых женщина большого развития и широких политических интересов, Т.М.Л., высказала мне в Москве в 1967: «Ужасно было бы жить среди одних евреев. Самое ценное в нашем народе – космополитизм. Ужасно, если все соберутся в маленькое милитаристское государство. Для ассимилировавшихся евреев это совершенно непонятно». Я ей в ответ, робко: «Но для ассимилировавшихся евреев тут и проблемы нет, они ведь уже не евреи». Она: «Нет, какие-то гены в нас остаются».
Ключ – не в фатальности происхождения, не в крови, не в генах, а: чья боль прилегает ближе к сердцу: еврейская или коренной нации, среди которой вырос? – «Национальность не исчерпывается, увы, ни знанием языка, ни приобщением к культуре, ни даже привязанностью к природе и жизненному укладу страны. Она имеет другое измерение – общность исторической судьбы, которая для каждого человека определяется мерой его сопричастности к истории и судьбе собственного народа. Но если для других эта сопричастность дана изначально, то для еврея она, во многом, – вопрос выбора, и нелёгкого»[81].
Пока что – ассимиляция явлена недостаточно убедительно. Все, кто предлагали пути ассимиляции всеобщей, - обанкротились.
Проблема ассимиляции сохраняется в своей трудной разрешимости. И хотя в мировом огляде процесс ассимиляции зашёл очень далеко, – из этого никак нельзя заключить, что он отменит диаспору.
«Стопроцентно ассимилированного еврея [даже] советская жизнь… не породила – такого, чтобы он был ассимилирован на самом глубоком, психологическом уровне»[82]. – И заключает еврейский критик: «Куда ни бросишь взгляд, везде найдёшь в ассимилированной жидкости нерастворимый еврейский осадок»[83].
Но отдельные яркие судьбы, но индивидуальные ассимилянты большой полноты – бывают. И мы в России – от души приветствуем их.
«Русский еврей… Еврей, русский… Сколько вокруг этого соединения-разделения пролилось крови, слёз, сколько нагромоздилось несказанных страданий, которым ещё не видать конца, и сколько здесь всё же было радости духовного и культурного роста… Было и осталось очень много евреев, которые подняли на свои плечи этот тяжкий крест: быть русским евреем и русским. Две любви, две страсти, два борения… Не слишком ли много для одного сердца? Да, слишком много. Но в этом и состоит фатальный трагизм этого двуединства. От слова не станется, и двуединство – всё-таки не есть единство. Здесь равновесие – не данность, а заданность»[84]. – Это написано, оглядываясь на дореволюционную Россию из парижской эмиграции 1927 года.
Прошло полвека – и, оглядываясь из Израиля, другой русский еврей, чья жизнь прошла в России советской, говорит:
«Мы евреи, мы выросли в России, мы странный гибрид – русские евреи… О нас говорят: евреи по национальности, русские по культуре. Разве культура и национальность – это костюм на манекене…? Когда чудовищный пресс вгоняет один металл в другой, их потом нельзя разделить, даже разрезав. Нас прессовали под огромным давлением, десятки лет. Мои национальные чувства уже не имеют иного выражения, кроме как в моей культуре. Моя культура насквозь проросла моими национальными жилками. Разделите меня, мне тоже интересно узнать, какие клетки моей души окрашены в русский, какие в еврейский цвет? – Но было не только давление, не только насильственное сращение – было ещё и неожиданное сродство этих проникающих друг в друга начал в каких-то глубинных душевных пластах. Словно бы они дополняли друг друга до новой полноты: пространство временем, душевную широту – душевной глубиной, всеприятие – всеотрицанием; и была взаимная ревность об избранничестве. – Поэтому у меня нет двух душ – враждующих друг с другом, обессиливающих одна другую, раздваивающих меня. Душа у меня одна… не двойственная, не раздвоенная, не смешанная – одна»[85].
