лицом, обхватил голову руками, лишь бы ничего больше не видеть и не слышать. И все же услышал. Вскоре что-то грохнуло, да так сильно, что вздрогнула земля. Грицко вскрикнул: за лесополосой в полнеба полыхало. Там что-то трещало, фыркало, вздымалось клубами черного дыма.
Хоть и страшно было, а любопытство пересилило — добежал до самой гряды кустарника, осторожно раздвинул ветви. Горели оба самолета, уже и не разобрать, где какой. В огне, в дыму — куча обломков. И тут Грицко внезапно услышал стон. За кустом терновника лежал летчик. Лежал он вверх лицом, будто вглядывался в проплывающие в небе перистые облака, от одежды поднимались седые струйки — тлел наполовину расстегнутый комбинезон. В петлицах у летчика с каждой стороны было по два небольших кубика.
— Дядя, вы живой?
— Живой, сынок... Похоже, что живой, — хрипло отозвался летчик и закашлялся. — Живой-то живой, да вот нога у меня... Помоги-ка, браток, комбинезон сдернуть... Вот так... Еще немножко... Ну, вот и хорошо. Чей будешь?
— Пионер я, — представился Грицко. — А отец мой в Красной Армии.
— Пионер — это замечательно, — похвалил его летчик. — Только дела мои, браток, все равно плохи. Не смогу я идти, а идти нужно. Скоро за мной прибегут фашисты.
— Я спрячу вас!
— Хорошо бы. Сначала хотя бы в лесополосу... Полиция в селе есть?.. А немцы?.. Вот видишь! — Летчик повел грустными глазами вокруг себя. — Степь, голая степь... Эх, наш бы брянский лес сюда...
— Это кажется, что голая, — сказал Грицко. — А я уж знаю куда... Пошли.
Лейтенант в последний раз посмотрел на гигантский костер, в котором догорали его серебристые крылья, прошептал: «Прощай, друг!» — и заковылял, опираясь на худенькое мальчишечье плечо. Его влекло все время в балку, размытую весенними водами, но Грицко рассуждал по-иному:
— Следы оставим! Лучше по траве.
— Ого! На тебя, парень, и в самом деле можно положиться. Соображаешь!
Грицко покраснел от похвалы.
Летчик не шел, а скакал, будто подраненная птица, волок поломанную ногу, скрипя зубами от боли.
Вскоре им удалось добраться до прошлогодней скирды соломы — она возвышалась у дальнего края лесополосы. Грицко разгреб слежавшуюся солому — открылась дыра. Шмыгнул в нее на четвереньках.
— Сюда, дядя. Здесь просторно.
Летчик огляделся. В середине скирды было обширное логово. Видно, здесь не раз собиралась детвора, а возможно, и кто из взрослых находил приют в непогоду.
Лейтенант заполз на локтях из последних сил, он тяжело дышал, со стоном схватился за неестественно вывернутую ногу. Заговорил, однако, бодро:
— Хорош у тебя тайник! Только дали мы с тобой, парень, маху! Парашют не сожгли. Найдут его рано или поздно. Тогда и мне каюк.
— А где он, этот парашют?
— Там остался, в лесопосадке... Не смог я его снять... И ты не сможешь. — Летчик помолчал, колеблясь. — Вот что, браток, помоги-ка ты мне еще раз, а? Беги к парашюту! Пучок соломы зажги и сунь под купол... Вспыхнет — и делу конец! Ну как? Сможешь?
Грицко молча кивнул и нырнул в отверстие, как суслик в нору. Но через какой-то миг голова его показалась снова.
— Должно быть, вы голодный! Так у меня есть.
Вытащил из кармана завернутую в чистую тряпицу скибку ячменного хлеба, большую, потрескавшуюся картофелину.
— Это вам... не стесняйтесь! Я уже ел.
Грицко с утра не держал во рту крошки хлеба. Травку жевал, а хлеб на потом берег. Будто знал, что пригодится.
Летчик все понял, подивился ребячьей выносливости, на миг прижал к себе нестриженую голову паренька.
— Ты настоящий партизан, браток! Спасибо... Беги, а то ведь можно и не успеть.
Пулей летел Грицко вдоль лесополосы по узенькой тропинке между молодых кленов и абрикосов. Ноги будто сами несли его. Еще бы — такое поручение... Конечно, в другой раз он ни за что не расстался бы с настоящим парашютом. Но нельзя, никак нельзя...
Парашют вспыхнул еще ярче, чем солома. Грицко не стал ждать, когда дотлеет ткань, кинулся к самолетам.
Огонь утих, все, что прежде полыхало, сейчас лишь чадило. В разбитой кабине фашистского самолета валялось обугленное тело пилота. Покоробленные трубы, глазастые, без стекол, приборы с неподвижными стрелками, потрескавшаяся, в пузырях, обшивка. И — не это ли настойчиво искал его взгляд? — за поясом немца обгоревшая кобура.
Через минуту Грицко уже держал в руках пистолет — черный, как крыло ворона, шершавый, вертел его и так и этак, не веря сам себе. Было отчего голове закружиться. У него, у Грицка Калины, — собственный пистолет. Не какой-то там самопал, а настоящий пистолет!
От села послышался гул мотора. К лесополосе мчался грузовик, заполненный вооруженными людьми. Грицко опустился на корточки, пополз в посадку. А там, за грядой кустарника, недалеко и мостик, где пасется Лысуха...
Переждав под мостиком, пока проедет машина, Грицко выбрался с другой стороны и побрел за коровой. Он видел, как полицаи окружили место пожара и принялись растаскивать остатки самолетов.
— Гей, Лыска, гей! Ну что же ты едва плетешься? Не наелась, что ли? Тебе что? Тебе лишь бы трава послаже, а чем люди занимаются — все равно. Ничего ты не понимаешь, Лыска. Ничегошеньки! А голова вон какая большая...
11
Матюша долго ломал голову над тем, как испытать Бугрова. Дымил цигарками, прокуривая хату, а когда наконец придумал кое-что путное, оказалось, что его старания уже ни к чему.
...На склоне дня в окно постучали.
— А-а, это ты, Грицык? Заходи, хлопче, не стой на пороге.
Матюша приходился Грицку дальним родственником — пятая вода на киселе, однако любил его как родного. Забрать к себе ладился, жаль сироту, да мать не позволила. Пусть, мол, у Маруси живет, за хатой будет глаз, ведь время такое, что и разворуют.
Переступив порог, Грицко сразу же напустил на себя таинственный вид.
— Матвей, дай слово, что никому ни гугу! Если не дашь, то я...
— Погоди, погоди. Какое тебе еще слово? Для какой такой надобности?
Грицко насупился:
— Сначала слово дай, иначе не столкуемся.
— Хорошо,
