«Нас переполняет небывалое упоение. Хочется еще желтых сполохов, хочется растерзать его, разрушить, ты говоришь себе: “Еще! Получай! Так его!”, словно помогая орудиям. И хотя снаряды бьют в цель, этого мало, потому что на расстоянии 9 км в этом тумане разглядеть всплески от снарядов и скорректировать огонь почти невозможно. К тому же он все еще уходил от нас. К нашему негодованию, все заволокло туманом, и на пять минут мы потеряли его из вида. Машинное отделение (в полном неведении о происходящем наверху) раскочегарило котлы так, что турбины уже не выдерживали. Засвистели аварийные клапаны, и пар с оглушительным ревом повалил из труб. Внезапно – в морском бою, где корабли движутся со скоростью 26 узлов, все происходит внезапно – мы выскочили прямо на Mainz, который шел в каких-нибудь 6 км от нас, и расстояние стремительно сокращалось. Что-то с ним произошло, пока он пропадал в тумане, потому что он почти не двигался. <…> Мы подошли ближе, попадая в цель каждым залпом. Одна из кормовых пушек противника беспорядочно стреляла, но снаряды пролетали высоко над нами. Через 10 минут Mainz затих, превратившись в груду дымящегося искореженного железа, и вода уже заливала якорный клюз. Видно было, как прыгают в воду фигурки размером с муравьев. Солнце разогнало туман, и мы медленно прошли в 300 м от корабля, просемафорив “СДАЕТЕСЬ?” международной азбукой. Когда мы остановились, грот-мачта медленно склонилась перед нами и, как огромное дерево, плавно легла на палубу»{725}.
К 12:50 стало ясно, что с Mainz покончено, и Роджер Киз приказал Lurcher подойти вплотную. Он писал: «Нос заметно зарылся в воду, на корме толпились люди, многие были серьезно ранены; орудия превратились в жуткие руины, в средней части образовалось настоящее пекло – две трубы обрушились, и обломки были раскалены докрасна; жаром обдавало даже на мостике Lurcher, вокруг все шафранно-желтое от наших лиддитовых снарядов»{726}. Эсминец подобрал 220 уцелевших. Один из них, молодой немецкий офицер, руководивший переправкой раненых, отказался покидать корабль. Киз обратился к нему лично, уверяя, что он «молодец, но нужно уходить, он должен перебраться немедленно, больше он все равно сделать ничего не может». Подтянутый коммодор с сияющим взором протянул руку. Немец подобрался, отдал честь и сказал: «Спасибо, нет». У этого сентиментального эпизода имеется счастливое продолжение: через несколько минут, когда крейсер завалился на бок и затонул, чуть не задев правым гребным винтом Lurcher, который на всех парах отходил кормой вперед, молодой человек дал спасти себя из воды.
Теперь к месту действия приближались восемь немецких легких крейсеров, снова угрожая британцам превосходящей огневой мощью. К счастью для кораблей Тиритта, Гудинафа и Киза, действия противника были несогласованными. Немцы по очереди кидались в атаку и тут же уходили прочь от тяжеловесных противников. Около 12:30 потрепанная Arethusa снова попала под огонь немецких крейсеров. Тиритт, стоявший на мостике, признавался впоследствии: «Мне уже становилось не по себе». Увидев очертания большого корабля, выходящего из тумана курсом на запад, британцы на мгновение встревожились, однако затем, к их безграничному облегчению и шумному восторгу, это оказался Lion и другие линейные крейсеры. Тысячи человек на британских легких крейсерах и эсминцах, ликуя, смотрели на колонну 30-тысячетонных гигантов, которую на полной скорости провел мимо них Битти, – элегантные «усы» носовой волны, шлейф черного дыма из труб, бурлящий кильватер.
Теперь дело было за линейными крейсерами. Команды кораблей под началом Битти рвались в бой. «Когда мы подошли, – писал Чатфилд, находящийся вместе с адмиралом на своем посту в рубке Lion, – все стояли по местам, орудия заряжены, дальномеры приготовлены, на мостике – боевая готовность, бинокли и телескопы дозорных обшаривают туманный горизонт. <…> Видимость едва ли достигает двух миль. Внезапно прозвучал выстрел… [и] слева по носу мы увидели… вспышку… в тумане. Союзники или враги? Снаряды не падали. Битти стоял у компаса, осматривая окрестности в бинокль. Наконец мы разглядели корпус крейсера [Mainz]. <…> Труба у него завалилась, грот-мачту снесло, на верхней палубе бушевал огонь. <…> “Оставьте, – велел Битти. – Не стрелять!”»{727}
Адмирал решил заняться неповрежденными немецкими легкими крейсерами. Через несколько минут его эскадра развернула орудийные башни, орудия приподнялись и начали палить залпами через всю бухту с оглушительным грохотом. Из находящихся под огнем вражеских кораблей только Strassburg удалось спастись. Köln с маленькими 102-мм пушками делал жалкие попытки отстреливаться, когда на него посыпались 305-мм и 343-мм снаряды. Через минуту-другую его надстройки превратились в объятую пламенем груду искореженного металла. Несколько минут спустя та же участь постигла Ariadne, а колонна Битти уже спешила дальше. Однако адмирал знал, что время на исходе: как только позволит прилив, большие немецкие корабли поспешат на выручку своим. Через 40 минут, проведенных в бухте, в 13:10, когда вражеский берег уже приближался, Битти отдал всем британским кораблям приказ отходить. Поворачивая на запад, Lion выпустил еще два залпа, добивая Köln, который вскоре кормой вперед ушел под воду. Только через два дня немцы случайно подобрали единственного уцелевшего с этого крейсера; за эти два дня погибли более 500 человек, в том числе контр-адмирал.
В 14:25, через час после отхода британцев, большие корабли Ингеноля наконец прибыли к месту событий, сделали осторожный круг и вернулись в порт, как и Гранд-Флит, который курсировал в 200 милях к северу от места сражения. На борту Lion у мостика столпились ликующие матросы, приветствуя обожаемого адмирала. Arethusa отбуксировали в гавань на скорости 6 узлов. 30 августа линейные и легкие крейсеры вернулись в Скапа-Флоу, где их встретил восторженный рев экипажей Гранд-Флита, выстроившихся на палубах и надстройках кораблей.
Немцы потеряли три легких крейсера и эсминец, еще три крейсера получили повреждения. У британцев помимо Arethusa сильно пострадали три эсминца, однако все остались на плаву и вернулись в строй. Погибших оказалось всего 35 – поразительно скромный список по сравнению с 712 у немцев. Черчилль, не помня себя от радости, взошел на борт флагманского корабля Тиритта в Ширнессе, чтобы раздать награды. Позже он называл сражение в Гельголандской бухте «блестящим эпизодом»{728}. Публика торжествовала, Битти стал героем дня. Адмирал, хоть и уязвленный тем, что не получил признания своих заслуг от Адмиралтейства, в письме своей супруге Этель отзывался о немцах с характерной для того времени снисходительностью: «Бедняги, они мужественно защищали свои корабли и, как подобает морякам, шли на смерть под развевающимися флагами против превосходящих сил врага. <…> Можно ругать их сколько угодно, но держались они достойно».
Сражение оказало огромную услугу британскому правительству на фоне отступления из Монса, встревожившего всю страну. Норман Маклеод из Адмиралтейства писал: «Этот бой отлично продемонстрировал мужество флота и убедил, что можно не бояться вторжения»{729}. Асквит восторгался тем, что «задумка Уинстона… отлично сработала… хоть как-то сгладив наши горькие неудачи на суше»{730}. В этой атмосфере самовосхваления почти никто не удосужился задаться вполне логичными вопросами – о сумбурной подготовке операции и отсутствии четкой вертикали командования, о проблемах связи и подкачавшей артиллерии. Мало того, что снаряды ложились мимо цели, многие из достигших ее отказывались взрываться или наносили незначительный урон: взрыватели были ненадежными и часто срабатывали слишком рано. Британские подлодки, отправленные в бухту, не сделали ничего. Если бы Джеллико по собственной инициативе не отправил Битти на подмогу, кораблям Тиритта и Киза здорово досталось бы от немецких легких крейсеров. Миг неудачи мог бы обернуться потерей линейного крейсера. Главнокомандующий считал, что риск в этой опасной игре перевешивал награду.
Однако критики операции в Гельголандской бухте упускают из вида немаловажные психологические факторы. Урон, нанесенный немецкому флоту, не ограничивался незначительными материальными потерями. Немецкие моряки испытали унижение. Британские корабли безнаказанно дефилировали и палили из орудий в нескольких милях от побережья фатерланда. Сотни тысяч мирных жителей дрожали на берегу от орудийных залпов. Адмирал Тирпиц был в ярости – не в последнюю очередь потому, что на затонувшем Mainz служил лейтенантом его сын Вольфганг. В разговоре с Альбертом Хопманом он не стеснялся в выражениях: «Мы опозорены. Я знал, что придется пожертвовать сыном. Но это ужасно. Мы попали под огонь, и нашему флоту настал конец»{731}. Тирпица не утешило напоминание Хопмана, что британцы подобрали уцелевших, среди которых может быть и его сын, – мысленно он уже похоронил молодого офицера. Однако на следующий день от британцев пришла весть, что Тирпиц-младший действительно находится в плену{732}.
