Обыск в Бастилии выявил новый немаловажный момент: оказалось, что оклеенная обоями дверь, соединяющая гостиную магистра Мортенсена с кухней Корнелиуса Исаксена, взломана, причем совсем недавно, судя по свежим разрывам в обоях. Очевидно, похититель проник к Мортенсену этим путем, так что, вполне возможно, Корнелиус один повинен во всем. Лишним подтверждением этому служит то, что его жена хранит упорное молчание. Очевидно, ее надлежащим образом проинструктировали.
С другой стороны, слишком бросается в глаза тот факт, что магистра именно на эту ночь выманили из его квартиры, так что нет оснований отказываться от гипотезы о заговоре и отменять приказ об аресте тех, кто провел ночь и утро на чердаке пакгауза вместе с погибшим. Все четверо отрицают свою вину, но как столярный мастер Иосеф Симонсен, так и бакалейный торговец Якоб Сифф начинают уже проявлять признаки колебаний.
Что касается графа Оллендорфа, до сих пор ни один человек не упомянул о нем в связи с происшедшим. Но полицмейстер Кронфельдт все более проникается убеждением, что граф и есть главный зачинщик и что это в скором времени выплывет на свет божий. С содроганием и тайными слезами ожидает он того момента, когда первый из заговорщиков не выдержит и выдаст графа.
Ужасный день подходит к концу, и наступает еще более зловещая ночь.
Ландфогт принимает сильные снотворные порошки и погружается в похожее на кошмар забытье, он то и дело испускает жуткие, предсмертные вопли. Фру Кронфельдт не смыкает глаз. Она пытается разбудить мужа с помощью крепкого кофе, но тщетно. Она прибегает к коньяку, но это тоже оказывается напрасным. Она прикладывает ему ко лбу холодные компрессы, но и это ничего не дает. И уж совсем страшно становится, когда ландфогт внезапно привстает, вылезает из постели и с закрытыми глазами и раскрытым ртом принимается вальсировать по комнате, похожий на привидение в своей длинной ночной сорочке. Приходится позвать Дебеса, который помогает фру Кронфельдт загнать лунатика обратно в постель.
И тут он наконец-то впадает в тупое оцепенение.
Жена с болью рассматривает его. Лицо у него даже во сне страдальческое, а открытый рот придает ему непередаваемо жалкий вид.
Это вообще ночь ужасов и кошмаров. Город окутан густым туманом как в фигуральном, так и в самом осязаемом смысле, коварным, гнетущим туманом, сквозь который робкий свет в бессонных окнах призрачно брезжит, как фосфоресцирующие скаты на морском дне.
Свадебное празднество хотя и не заглохло окончательно, однако преобразилось до неузнаваемости, утратив свой шумный характер. В «Дельфине» сидят тесным кружком несколько нахохлившихся мужчин и вполголоса беседуют, прихлебывая пиво, будто на поминках. Они не произносят тостов — им не за что пить, они не кричат, подзывая погребщика, а лишь поднимают с рассеянным мученическим видом свои опустевшие кружки, и им наливают еще.
Даже кузнец Янниксен совсем притих. Взгляд у него остановившийся, лицо с красными мешками кожи сложилось в бесконечно горестные складки, он снова и снова пожимает плечами, до того все необъяснимо.
— Не думаю, чтоб это был граф, — говорит он. — А что до Корнелиуса и Морица, мы знаем, что они невинны, да я голову дам на отсечение, что они невинны, как молочные поросята. Ну, затем Оле Брэнди и Оливариус… нет, други дорогие, как хотите, не могут это быть они, верно? Оле, известно, любит пошуметь, он и морду набьет, коли что не по нем, но чтоб украсть? Ни за что не поверю, скорей небо на землю упадет. Остаются Смертный Кочет и коротышка Якоб Сифф… Нет, ни в коем разе. Не может это быть никто из тех, кого я перечислил, разрази меня силы небесные! Но тогда выходит, это все же граф!
Кузнец сгибает палец, подзывая погребщика Иеремиаса, и молча делает движение плечом, означающее: водки на всех.
— А то уж больно тоскливо, — бормочет он.
Они выпивают в молчании, и кузнец шепотом продолжает:
— Кабы этот чертов слизняк Матте-Гок не валялся дома, получив по заслугам, что ему причиталось, я бы не моргнув глазом сказал: его работа!
Кузнец, тяжело дыша, раздумчиво скашивает глаза на сторону:
— А может, это все-таки он? Может, он нарочно подстроил этот номер вместе с каким-нибудь сообщником?
— В одно слово, и я как раз подумал! — говорит малярный мастер Мак Бетт.
— Да, но тогда кто ж его сообщник? — с полинялой улыбкой спрашивает кузнец.
— Вот то-то и оно.
— Опять же и насчет волшебного сучка, — говорит Мак Бетт. — Чудная история. Матте-Гок уверяет, что Корнелиус все из пальца высосал, про волшебный сучок да про клад. И кто их разберет, может, действительно. У Корнелиуса и правда не все дома, тут уж никуда не денешься. Это-то мы знаем.
— Что мы знаем? Что мы знаем? — спрашивает вошедший редактор Якобсен. Он с живостью усаживается за стол, и кузнец локтем делает знак, чтобы ему тоже нацедили.
— Одно мы знаем наверняка, — бодро продолжает Якобсен, — одно мы знаем: вся эта история — дело рук Матте-Гока и Анкерсена!
Все с надеждой впиваются глазами в редактора.
— Тебе что-нибудь определенное известно или ты просто разводишь глупую газетную болтовню? — строго спрашивает Мак Бетт.
— Это дело рук Анкерсена и его пакостного прихвостня! — фанатично повторяет Якобсен. — Доказательства? Где я их возьму? Но…
— Тогда лучше заткнись, — обрезает его Мак Бетт. — Ты не с кумушками сидишь судачишь. Мы тут все люди серьезные, заруби себе это на носу, Якобсен! И разговор у нас идет всерьез.
Якобсен чешет себе в затылке и пасует.
Кузнец выпаливает желчно и зло:
— Все бы мы не прочь отправить Матте-Гока и Анкерсена в преисподнюю верхом на черных вонючках, но это, Якобсен, дело иное.
— Нынешний вечер в обществе «Идун» молебствие, — сообщает Якобсен. — Заклятый враг потерпел поражение, надо отпраздновать, как же. Я шел мимо, так они пели «Враг повержен злой», — продолжает он. — «Враг повержен злой, он в ярости большой».
Но что это творится с кузнецом Янниксеном? Он вдруг встает с перекошенной физиономией, он отшвыривает свой стул далеко в сторону, он сбрасывает с себя сюртук и закатывает рукава, он в бешенстве шипит:
— Они у меня дождутся, псы поганые! Я их!.. Я их!..
— Янниксен! А ну, возьми себя в руки! — повелительно говорит Мак Бетт.
Кузнец смотрит на него, словно в изумлении. Медленно опускается он на свое место. Но лицо его все так же перекошено, а в глазах стоят слезы.
Лежа на лавке в ателье, погруженном в темноту, Орфей видит внутренность освещенной кухни. Там сидит его мать. Просто сидит и недвижно смотрит в пространство. Позади нее сидит ее тень, огромная и кроткая, как добрый дух.
Мальчику ужасно хочется вскочить и броситься к матери, утешить ее, взять ее за руку, целовать ее, пока она не утешится. Но он остается лежать, он не дает себе размягчаться. Если немного сощурить глаза, лицо матери меняется, становится каменным, будто мраморным, как лицо Тариры. Он в слезах отворачивается к стене, скоро вся подушка намокает от слез, но в конце концов он засыпает, и снится ему удивительный сон, полный муки и вместе несказанного счастья.
Ему снится, что и он и мать его умерли, но продолжают жить как две тени, две стремительные тени, которые держатся за руки и с тихим свистом незримо реют, где им вздумается. В ночной тишине они привидениями устремляются в знакомые места, пролетают над мысом Багор, где с моря веет шипучей пеной, и дальше над бухтой, где плещутся с шумом волны и надутые ветром паруса, а затем совсем низко над крышами Овчинного Островка, залитого бледным пустынным светом.
И вдруг рядом с ним уже не мать — он летит с Тарирой, она неподвижно смотрит на него своими бледными глазами, и он с трепетом следует за ней на колокольню и дальше, в облачную бездну, где свершают свой путь души умерших. Он тянется ближе к Тарире, он томится по ее нежности, но она лишь смотрит на него неподвижным взглядом.
И внезапно она исчезает, а он опускается вниз, на кладбище, между могил. Могилы, могилы… — одни зеленые, другие оправленные в черную деревянную раму или в голубовато-белую цинковую. И свежеприсыпанные могилы, а на них ворохами — увядшие листья, которые сухо шелестят на ветру, словно содрогаясь от ужаса. Белые фигуры поднимаются из могил, колышут длинными одеяниями. Другие мертвецы вылезают из земли голыми скелетами, они танцуют, кружась между могил, и машут ему, чтобы и он с ними танцевал. У них дикий и хищный вид, длинными, замедленными прыжками перескакивают они через могилы и тропинки, выдергивают пучки засохшей травы и пускают их плыть по ветру. Некоторые из них играют на скрипках, на белых, пожелтевших костяных скрипках, которые издают ноющие минорные тоны, выводят нисходящие гармонические минорные гаммы.
Тут целые оркестры музицирующих мертвецов. Они сидят и играют, раскачивая лысыми черепами. Они кивают ему:
