в столовую.
А дней через десять после этой встречи, 29 октября, Энгельс послал Степняку открытку. Она была краткая, немногословная, однако содержание ее радовало. Фридрих Карлович извещал, что выборы в Германии прошли блестяще, результаты самые отрадные...
На следующий день Степняк ответил Энгельсу, также открыткой:
«Большое спасибо за Ваше сообщение. Это — великая победа и счастье для Вашей страны и для нас также. Пруссия является оплотом реакции: сокрушенная (а этого ждать недолго) в Берлине, она не удержится и в Петербурге.
Искренне преданный Вам. С. Степняк».
V
Радость, вызванная победой немецких товарищей на выборах в бундестаг, неожиданно была омрачена известием об аресте в Петербурге Лопатина. Засулич, а вслед за нею и Эпштейн писали, что Германа схватили днем, прямо на Невском проспекте. Ко всему добавляли, что, по свидетельству товарищей, при Лопатине были списки, адреса, пароли всех членов организации «Народная воля» и полиция хватает теперь одного за другим, не дает даже опомниться. Арестовано уже несколько сотен человек...
Известие ошеломило Степняка. Сергей Михайлович верил в счастливую звезду Лопатина, — тем большей, горестной была внезапно случившаяся беда. Что могло произойти? Опять измена? Но ведь Герман всегда крайне осмотрителен и опытен. Если бы не он, то Дегаев наверняка и до сих пор вершил бы свою иудину службу... Непонятно, непостижимо, зачем Герман держал при себе списки, явки... Как нарочно. Достигнутое ценою таких усилий, невероятного риска — и вдруг все пошло прахом... Как он допустил это? Как мог легкомысленно поддаться чувству изменчивой безопасности?.. Он, прошедший огонь и воду, не раз и не два обводивший вокруг пальца полицию...
Было горько, тяжко. Степняк поделился своими чувствами с Энгельсом, однако, конечно, никакого душевного облегчения от этого не получил, да и не мог получить. Провал есть провал. И уже на этот раз Герману вряд ли удастся так счастливо бежать, как бывало раньше. Его ждет если не смерть, то по крайней море пожизненное заключение в каменных стенах Петропавловки.
Жаль, безмерно жаль. Герман оказался единственным, кто сумел собрать, объединить оставшихся на свободе членов «Народной воли», влить в организацию свежие силы...
Теперь на скорое возрождение революционного движения в империи не осталось никаких надежд. Почти никаких... Заграничные эмигрантские группы и группки погрязли в бесконечных спорах и дрязгах. Плеханов в Женеве — сам по себе, Тихомиров и Ошанин в Париже — сами по себе. Лавров, кажется, меж теми и другими. Кропоткин в тюрьме... По всей Европе шныряют царские агенты. Александр III через свое посольство в Германии добивается и, кажется, добьется соглашения о взаимовыдаче так называемых «политических преступников»... Ситуация, которой, по сути, еще не бывало. Были трудности, грозила смерть, однако на родной почве была масса людей, которые шли на борьбу, чего-то добивались. А что теперь? Неужели огонь, разожженный пламенем собственных сердец, захиреет, затухнет? Неужели убьют его лютые русские морозы? Неужели их движение ждет такой же конец, как, скажем, пугачевщину? Горестное, трагическое воспоминание — и все...
Понятно, гнездилась другая мысль: в море (да еще в людском!) покоя не бывает. Стоит даже сейчас только бросить клич, и появится новые смельчаки, новые борцы. Они есть, безусловно есть. Именно на них, на их энтузиазм, и рассчитывают Тихомиров с Ошаниной, требуя действий, поступков... Действий! Каких и где? Кому из них отдать предпочтение? Почему предпочтение? А свой путь? Избранный путь, цель, обязанность, которым решил посвятить жизнь, во имя которых избрал это, видимо пожизненное, изгнание? Разве эти цели и мечты не существенны? Разве «Подпольная Россия», статьи, печатающиеся в журналах и газетах, не объединяют массы, не зовут их, не возмущают? И разве его работа так уж далека от плехановской — если брать деятельность Плеханова за критерий? Ведь и Генерал не отвергает ее, — наоборот, поддерживает! Пусть они иногда спорят, понимают несовместимость отдельных своих утверждений, однако Энгельс никогда не хулил его дела, во многих случаях они — и Фридрих Карлович, и Жорж, и он — имеют много общего. Он понимает: он не теоретик, он больше практик. Его дело продиктовано необходимостью «помирить» Европу с нигилистами, примирить во имя одной общей цели — борьбы с тиранией. Русской, прусской, австровенгерской...
Степняк часами размышлял над этими проблемами. После каждодневного сидения в библиотеке решили непременно, хотя бы полдороги к дому, проходить пешком. По пути думал, думал, думал... А иногда и по ночам, когда не спалось — от переутомления, когда за окном дули студеные, уже зимние ветры, ворошил в памяти годы, события, созывал друзей живых и мертвых и сообща «советовался», обмозговывал, что к чему. Не было рядом Фанни, не было ближайших, проверенных в борьбе друзей, — только жажда дела, жажда работы, какая-то одержимая вера в ее настоятельную необходимость... И чужбина, маленькая неуютная комнатка, едкие туманы или же холодные, пронизывающие ветры... Приходили Чайковский, Гольденберг, изредка встречался с другими, вели разговоры, порою и полезные, нужные, однако все это не то, не то... Писал письма Лавров, писали женевцы — Засулич, Аксельрод, их письма радовали его, а душа наполнялась все большим беспокойством, еще сильнее жгла жажда живой деятельности.
...Встречался с людьми. С чужими, незнакомыми, но интересовавшимися им, его делом. Они читали его статьи, верили и не верили, сочувствовали и не сочувствовали, однако хотели видеть, собственными ушами слушать человека из загадочной России — и приглашали. Рабочие, студенты, журналисты, деловые люди из высших сфер. Особенно участились эти встречи с возвращением Эвелингов. Элеонора и Эдуард вошли в недавно созданную социал-демократическую федерацию, составляли ее революционное, марксистское крыло, пытавшееся наладить прочные связи с рабочими массами. Сергею Михайловичу отводилась роль агитатора. Собрания устраивались от имени федерации. Степняк выступал на них как представитель загадочных нигилистов — борцов особого склада и направления. Его слушали увлеченно, он всегда собирал большую аудиторию, вернее благодаря ему она и собиралась. Польза от таких выступлений была очевидной — Сергей находил новых друзей, сообщников, готовых помогать не только ему лично, а всему их движению. И это было немаловажно. Пройдет время, соберутся средства, и рано или поздно он организует, попробует организовать здесь фонд помощи революционным силам на родине, наладить издание необходимой литературы, чтобы энергичнее атаковать самодержавие.
Поступило приглашение выступить в клубе Фабианского общества. Прислали его по почте. «...Ваша признательность за наш маленький вклад была так сердечна... — читал Степняк. — ...Для меня было бы большим удовольствием услышать от
