А кару очень странную навлекла на себя могущественная Суркактени-хатун.
Почему-то один и тот же день возвращал милосердный Бог её памяти... Ничем не примечательный, бесконечно далёкий день в её жизни... раз за разом, раз за разом. Почему именно его?
Она уже начинала подозревать: в тот день — многажды-много трав назад — она была счастлива единением, но не с ревнивым Богом, а с противоположностью его — с язычником-мужем, с Тулуем. Ведь знала же: Мессия, мучая видениями, требует отречься от неправедного блаженства далёкого дня. Отречётся — и закончатся еженощные муки тоски.
Но она — не могла. Даже ради обожаемого Мессии не могла отринуть скорбную тень Тулуя. Даже промасленный онгон — уступка язычеству — не в силах была убрать из юрты с глаз долой. Как будто дух её раздвоился на себя молодую и себя прежнюю.
В который раз видит она полог обширной юрты-церкви — впрочем, она не изменилась с той поры. Наяву юрта уже не соперничает своими размерами с самыми большими здешними сооружениями. Разжился с тех пор город Каракорум и не такими святилищами, а тогда и самого Каракорума не было в здешних местах.
А во сне опять гордо возвышается церковь — лаковый дворец... Изнутри тянулся ароматный дымок курений, как будто нарочно заткнули дымоход, а пленённый дым всё равно пробивает себе дорогу. Дневное богослужение только что завершилось.
А вот и люди: царевна Никтимиш, передав упирающегося сыночка Орду домашней служанке, спешит к сиденьям-олбогам у обшитого шёлком войлока.
...Нет уже давно на свете глупой сестрицы Никтимиш — ненадолго пережила она своего мужа Джучи-хана, любимого, да не любящего. А сын её Орду теперь живёт не тужит в иртышских степях, растолстел, облысел, обрюзг. Все страсти бурного времени мимо его очага пронеслись, не задев. В мать удался Орду — добродушный, бесталанный, из тех бесталанных, кто другим не вредит. Редко встречаются такие, побольше бы таких.
...А здесь, во сне, он ещё совсем сосунок и, гляди-ка, упирается, от матери отойти не хочет — только в такие годы и проявлял упрямство. А у Никтимиш глаза блестят — ещё не знает сестрица, как незаметно истаивает надежда обрести то, чего не сотворишь (ибо от Бога), а именно — живую любовь мужа.
Вокруг расстеленного войлока каждый день после службы собирались главные прихожанки главного храма: царевны-несторианки, выданные за сыновей Великого Кагана Темуджина.
Одна из сестёр, Абике-Беки, удостоилась чести повыше — стала очередной женой самого Темуджина. Остальные, не удостоенные наивысшей господней милости стать жёнами главного язычника, всеми силами демонстрируют своей счастливой сестре, как они ей завидуют.
Искусство очень тонкое: будешь равнодушным — враги скажут, что «не оценили великой чести, выпавшей на долю родственницы, чем оскорбляют достоинство Кагана».
Кроме того, сам Рыжий Демон (да продлит Господь его дни) очень любит, когда ему завидуют... но не выносит, когда сие открыто показывают, вот и крутись — поспевай.
Абике-беки радуется, нарочитую зависть как должное принимает. У остальных сестёр мужья молодые. Желают того сёстры или нет, а бездна подневольного плотского греха калечит их хрупкие души. Её же Темуджин всего раз посетил, и уж тут она почувствовала всю тошнотворную мерзость соития. А теперь (довольная, что одним разом всё и ограничилась)... считает Абикебеги себя преодолевшей ничтожные позывы плоти.
...После «вознесения» Великого Кагана Чингиса — попала страстотерпица Абике-беки в ясены его брату Хасару... По «вознесении» оного — угодила в юрту к ставшему великим ханом Угэдэю, а когда и тот «вознёсся» — к Хранителю Ясы Джагатаю. У монголов жёны умершего — братьями и сыновьями наследуются. Так и передавалась Абике-беки из рук в руки подобно почётному девятихвостому бунчуку. Но милосерден Бог — сколько ни кочевала она от мужу к мужу — так и не коснулась её более «бездна подневольного плотского греха».
Вот кто в рай-то уготован воистину. Уготован — это да, но и на тварном свете всех переживёт Абике-беки.
«А вот и я», — с материнской снисходительностью подумала нынешняя Суркактени, увидев во сне себя молодую. Была та «она» свежая, подтянутая, румяная — сколь ныне ни старайся, вожжи времени не удержишь. Хорошо ещё — когда спишь, себя, теперешнюю, не видишь. В те годы юная хатун руководила (впрочем, как и теперь) каждодневными собраниями — а заодно и ведала церковными делами многочисленной Общины Креста.
Но самое главное — из-за чего и сон к ней ныне накатывает — было в другом. Снова ветер, дующий на запретной вершине чувств, уж в который раз закружил Суркактени.
...Суркактени повезло куда меньше других — супруг её Тулуй разумен, смел, умён. Всеми силами христианской души противится она погружению в геенну страсти с головой, но, вопреки всему, безобразно счастлива с язычником. Вот уж попала так попала. Поэтому делами смиренными, заботой об их общине стремится она сей великий грех замазать. Жене Тулуя, скрипя зубами, «сочувствуют». Поэтому с доброжелателями среди единоверцев ей не повезло, но она не унывает.
Благочестивых разговоров довольно и под сводами храма — в тот день, в окружении изысканных яств, всё очень быстро перетекло в обычные женские сплетни. Большинство молодых жён ханов и нойонов — кераитки. Они были знакомы друг с другом задолго до того, как хан Темуджин присоединил владения Тогрула к своим скромным нутугам... Кроме разве что меркитки Дорагинэ — супруги Угэдэя. Поэтому остальные относились к ней с тёплой снисходительностью.
Ибо какое у них на Селенге Слово Божие? Смех один. Отдельные проповедники добираются туда в поисках заблудших душ, да так усердно радеют о их спасении, что в скором времени и сами теряются в потёмках диких кущ. Говорят, и молитвы там под бубен читают. А ведь сказано, что ересь — опаснее простого незнания.
... Смеялись тогда, и кто особое внимание обращал на эту самую простушку Дорагинэ? Кто ж знал, что именно её смерч рока вознесёт под тучи? Теперь выше её нет человека в империи. Наследница великого хана, регентша, мать матерей. А сын её Гуюк (коего в тот день, который снится, ещё на свете не было) — прямой претендент на место Темуджина и Угэдэя.
Эх, Всевышний, и что же ты молящихся тебе истово прозрением заблаговременным не награждаешь? Сказано — ересь опаснее простого незнания. Эту мысль, нынешняя Суркактени выдернула из сна и перенесла в позднюю явь.
Всё верно. Разделилась христианская община с тех далёких времён. Теперь митрополит благоволит не ей — Суркактени, а этой почти откровенной язычнице, даром что крещена. И возобладало в общине Нестория мнение: не лечить надо от скверны души еретиков на этом свете, а отправлять их такими, как они есть — тёмными, заблудшими, — на тот свет, а уж там Мессия разберётся.
Там, во сне, Дорагинэ ещё о свой дальнейшей судьбе на знает и ведёт себя смирнёхонько. Там, во сне, жалуется на Джучи молодая Никтимиш... Эх, юность, старые, забытые слова, старые умершие заботы. Прислушаемся в который раз.
... — Тогда, давно, чтобы не видеть, как эта драная коза наконец разродится, Джучи в ужасе сбежал к лесным варварам, — выплеснула Никтимиш накопившуюся обиду, — Господь посылает новые испытания — мало ему моего унижения. Сын этой твари на отца плюёт, а Джучи вчера вернулся с войны и снова на нас с Орду не посмотрел. Сразу к ней... к ней.
— Молись за ненавидящих тебя, — усмехнулась Дорагинэ.
— Ну-ну, тише, с таким не шутят. Не говори, чего не знаешь, — строго перебила меркитку Суркактени. — Смирением и страданием, Никтимиш, проложишь дорогу, угодную Небу. Твой Орду — первенец, чего боишься? — сделала она экивок как бы невзначай и снова заговорила как ей должно: — В каждой новой душе, волею Господа воссиявшей в этом кровавом мире, отблеск Мессии. Надежда, что отринет и он тенеты земные. Не должно ненавидеть его лишь из-за чрева нечистого, его породившего. А о том помнить должно, что сказал Мессия, услышав: братья и мать стоят за дверями дома и желают видеть Его.
— За чем? За... дверями? — запуталась Дорагинэ.
— За пологом юрты, — терпеливо пояснила Суркактени. — А изрёк он то, что и запомнить пора: «Кто матерь Моя? И кто братья Мои? И, указав рукою своею на учеников Своих, сказал: вот Матерь Моя и братья Мои». А коль отринул даже Иса чрево, его породившее...
— Не понимаю я, — растерялась Никтимиш.
— Было Всевидящему Несторию: «У Бога нет матери». Нет матерей и у истинных праведников. Бату, как и Орду, — сын мужа твоего, а не плод нечистого чрева. Вот о чём помнить должна христианка. А осияет ли над этим младенцем Небесная Благодать или пойдёт он сорной травой в огонь — от твоих забот зависит. Более ни от чьих. Все дети Джучи — твоя паства, твоя слава и твои упущения.
