Воспользовавшись паузой, Маркуз закончил мысль Мунке:
— И тогда ноги нашей державы подломятся сами по себе. Потому как будущая добыча не возместит нынешний Гуюков грабёж своих подданых.
— Каракорум полон гласных папских людей и тайных мухни, — улыбнулся Мунке, — недавно прибыл один из них — некий Плано Карпини, и что же, вы думаете, он привёз Гуюку?
— Я уже знаю, — сказала Суркактени, — он просит креститься со всем нашим народом по латинскому обряду. Покориться Папе Римскому — могущественнейшему из государей. Смешные...
— Не обольшайся, ихе, — возразил Мунке, — это полог, скрывающий тайные телодвижения, не более. Ну и зубы показывают, не без того. Вдруг Гуюк одумается да и отложит поход. А меж тем папские люди охмуряют Ярослава, тайно обещают ему корону и почести. Всё, что угодно, только бы он не присоединился к гуюковым туменам.
— Да, хорошо быть маленьким слитком, способным склонить равновесие весов, пусть и нагруженных сверх меры.
— Тем более что этот слиток не так уж мал. Но послушаем же нашего урусутского доброжелателя и, как следует из его слов, верного союзника Бату. У него есть хитрая задумка.
Олег, получив разрешение говорить, собрался с мыслями не сразу. Слишком проницательными были те глаза, которые разом на него обратились. Да и, к слову сказать, не самым незначительным людям принадлежали эти глаза. За плечами этих людей — оружные воины, золото, власть. А кто он? Если бы ему сказали, кто же он?
— Мой человек в свите Ярослава доносит: средь людей князя единства нету. Дети евойные — Ярослав с Андреем — опасаются Гуюка, в поход сквозь Русь не хотят. Дорагинэ тревожится, как бы Ярослав не перекинулся на сторону папистов. Вон их тут сколько шастает, посланцев и мухни.
— Ярослав не прельстится, и не ждите. Его нухуры вскормлены в боях с латынами. Склонившись к Папе, лишится опоры верных, — тихо буркнул Мунке.
— Сие так, — согласился Олег, — но ханша Дорагинэ того не знает и за сына боится. Всё чудится ей, что Гуюк переветниками обсажен, аки мухами мёд. Так ведь и обсажен. Каждый в свою сопелку дудит. А ещё того пуще: пригрелся у порога ханши давний недруг Ярослава, Фёдор Ярунович — боярин. А уж он-то дорого бы отдал за взаправдашние доказательства того, что Ярослав с латынами снюхался.
— Какие же могут быть доказательстсва, если он латынов избегает? — насторожился Мунке.
— Вот что я придумал, — пояснил Олег, — сам Ярослав страшится латынов, словно чёрного мора. Понимает, чем может кончиться недоверие к нему великой хатун Дорагинэ. Но подозрительность — рыба мелкая. Её ловят не на крупный, а на мелкий крючок. Мой человек, Гневаш, — птица невысокого полёта, но он — гридень князя, старший нухур по-вашему.
— Погоди, коназ, при чём тут гри-ден? — растерялась Суркактени.
— Дорагинэ и Гуюк знают, что Гневаш — человек Ярослава. Но ни они, ни Ярослав не знают, что он ещё и мой человек. Для моей задумки не хватает одного звена: тайного соглядатая папистов.
— Продолжай, — ободрил Олега Маркуз.
— Но такого, чтобы слухачи Гуюка и Дорагинэ знали, — это папский мухни. Из тех, кого раскрыли, но не разоблачили, которого ведут.
— Это по твоей части, Маркуз. — Мунке начинал кое о чём догадываться, — есть ли у тебя на примете такой человек?
— Не было бы, не привёл бы сюда этого коназа, — охотно согласился Маркуз, знавший заранее то, о чём будет говорить Олег. Теперь вожжи разговора оказались в руках Маркуза.
Олег, облегчённо вздохнув, прислонился к расписной стенке юрты.
— Коназ Олег предлагает осторожно довести до сведения Фёдора Яруновича, что есть некто, способный доказать: Ярослав с папистами строят козни против Дорагинэ и Гуюка. Тот, не будь дурак, в ханские уши нашепчет, мол, «там-то и там-то» человек Ярослава встретится с разоблачённым (но не знающим об том) папским слухачом.
— Но в таком случае надо известить эти папские «глаза и уши», что Ярослав якобы готов с ним договориться. Что желает тайной встречи, — вскинул брови Мунке.
— И это я сделать смогу, — кивнул Маркуз.
— А «человеком Ярослава» будет мой Гневаш, — сказал, совсем осмелев, Олег, — все знают, что он из его свиты. Хоть договариваться-то он будет «от имени Ярослава», да вот только...
— Ярославу не будет об этом ничего известно — продолжил Маркуз. — О разговоре станет ведомо Гуюку. И как бы Ярослав ни оправдывался, ему уже больше не поверят. Опала и кара ждут его.
— Его убъют, и это отвратит детей погибшего от Гуюка, убийцы их отца, — выдохнул Олег, — тогда дети Ярослава качнутся к Бату. Законы родовой мести живы в душах русичей, как и здесь.
— А если твоего Гневаша просто схватят и он под пытками всё расскажет? — спросила вдруг Суркактени.
— Тебе жаль этого урусута? — снисходительно спросил у матери Мунке.
Показывать озабоченность судьбой низких людей — не самое вежливое. На то они и слуги, чтобы рисковать, но Суркактени подумала именно об этом. Да, ей стало жаль неизвестного доброжелателя, готового рискнуть ради их дела головой. Однако вслух ханша сказала другое:
— Под пытками он признается во всём. Разве нет?
— Уверен, что его не схватят, — бросил Маркуз.
— Почему? Само Небо велело схватить.
— Нет, — терпеливо пояснил Маркуз, — глупо показывать папскому мухни, что он раскрыт. Мало ли ещё на кого выведет?
— Значит, у вашего Гневаша будет время скрыться?
— Именно так.
Получив доказательства двуличности Ярослава, Дорагинэ поступила необычно. Ярослав не был ни схвачен, ни проведён, как положено, меж двух костров. Честолюбивый князь, сделавший такой незадачливый выбор, так и не узнал об этом тихом заговоре за своей спиной.
Щадя самолюбие сына — ведь он ошибся и теперь будет шарахаться от всех союзников, — Дорагинэ тихо отравила Ярослава на одном из пиров. На всякий случай.
Дело было сделано. Ошпаренные тупой жестокостью ханши, дети Ярослава — Андрей и Александр — решительно отвернулись от Гуюка.
Так отомстил Олег Ярославу за то, что тот, предав Бату, примкнул к человеку, из-за самоуправства которого погибла олегова Рязань...
И Евпраксия.
Боэмунд. Кечи-Сарай. 1256 год
Я читал самаркандскую рисовую бумагу урывками, с конца, с середины, узнавал времена и имена. Вот это — о том, что предшествовало нашей с Бату последней встрече.
Бату (рукопись). 1248 год
«Мира законы — круги на воде», — такое говорят мудрецы Срединной Равнины. Я понимал это по-своему. Чтобы скакать навстречу своему старому пути, вовсе не обязательно разворачивать коня.
Я всегда был верен тем, кто снял передо мной панцирь настороженности. Однако именно жаждущий прямой дороги блуждает по кругу. Это известно каждому, чей взор застят угрюмые лесные деревья или степной горизонт. Даже острый взгляд кочевника неволен заглянуть за его неумолимую черту. Иногда этого не стоит делать, чтобы хоть последние дни прожить с надеждой. А у меня никакой надежды, увы, не осталось.
Предстоящая битва, в которую я ввязывался скорее от безнадёжности, имела одну очень важную особенность: я вёл её САМ, от своего имени...
С этим грозным именем связаны десятки громких кровавых сражений. Но тогда я просто скакал на ребристой спине огромного, малоуправляемого дракона, который лишь по недоразумению назывался именем Бату. Взывая к справедливости, стоит попросить эту капризную колдунью вернуть великому Субэдэю украденную славу полководца. Но также стоит потребовать у этой бесстрастной женщины отцепить от будущей памяти обо мне, Бату, прилипчивую славу палача.
Просить бесполезно, можно только поблагодарить милостивое Небо за то, что оно дало мне возможность умереть в своём собственном, а не в чужом бою.
А вот и приметы круга превратности — полюбуйся, посмейся напоследок.
Тогда, много лет назад, кыпчаки держали стойкую оборону именно здесь, имея за спиной Итиль. А тем, кого звали татарами (и кого вёл сюда я), казалось так невероятно важно пройти назойливыми лесами урусутов, грызть стены их городов, чтобы в конце концов накрыть-таки тяжёлой руковицей Двуединого Бога и Его Сына Чингиса здешние беззащитные кочевья. Дабы такого не случилось, многие взлетели вверх, покидая погребальные костры. Ещё больше народу истлело по буеракам и балкам, чтобы это, наоборот, состоялось.
И вот выросли и опали травы — не так уж и много трав, — а всё как будто не менялось. Те же куманы-кыпчаки стоят за Итилем, ожидая подхода безжалостного врага, те же урусутские кованые рати в который раз пришли им на помощь. Только вместо павшего хана Бачмана, вместо сгинувшего хана Котяна это не столь слаженное войско, говорящее на местных языках, возглавляю опять же я, превратившийся из гонителя в невольного повелителя.
