— Умоляю вас, дети, не ссорьтесь, давайте прочтем молитву! — дрожащим голосом произнесла Ирина.
— Убери тарелки, мама.
— Ты сошел с ума!
— Борис дал признательные показания. Его осудили!
— Не верю! — закричал Игорь. — Борис врач! Он лечил людей.
— Борис виновен. Как и Лев!
— Убирайся из моего дома немедленно! — приказала Ирина. — Я стыжусь, что у меня такой сын! Вон! Я больше не хочу тебя видеть — никогда! Уходите!
Саша встал, кивнул Анне, помог ей одеться, накинул шинель, и они вышли, не сказав больше ни слова и не оглянувшись на прощание.
— А теперь прочтем Хаггаду[197] и помолимся за нашу семью, — спокойно предложила Ирина.
2
У больницы Тарновского была дурная слава. В венерологическом отделении принудительно лечили проституток, по ночам милиция доставляла сюда бездомных, впавших в детство стариков и пьяниц, подобранных на ленинградских улицах, а в огромном морге по пять-шесть месяцев лежали невостребованные покойники. Деревянные корпуса были построены в тридцатые годы, в палатах гуляли сквозняки, температура не поднималась выше пятнадцати градусов. О больнице рассказывали всякие ужасы, но смертность здесь была не выше, чем в остальных больницах города. На территории находился один новый корпус, прозванный в народе Дворцом: трехэтажное бетонное здание с решетками на окнах внешне очень напоминало тюрьму. Здесь в отдельных палатах с центральным отоплением лежали высокопоставленные сановники и их родственники. Еду для «знатных» пациентов готовили на отдельной кухне. Врачи, обслуживавшие партийных функционеров, имели немалые преимущества перед коллегами, в том числе всегда ели досыта. Закончив институт, Игорь Маркиш решил учиться дальше, чтобы стать кардиологом. Война нарушила эти планы, но специалистов не хватало, и его приписали к Дворцу.
* * *
Арест профессора Этингера[198] потряс коллектив больницы. Четыре сотрудника МВД в форме арестовали его у дверей операционной и увезли, не позволив переодеться. Семья уже неделю не имела о нем никаких известий. Главврач больницы Лариса Горликова позвонила в министерство и получила худший из всех возможных ответов:
— Яков Этингер за нами не числится.
Несколько врачей обратились за помощью к секретарю райкома партии, которого профессор вытащил с того света после острого инфаркта. Они были потрясены, услышав, что «гражданин Этингер арестован по обвинению в многочисленных убийствах больных». Коллеги профессора клялись, что все смерти были естественными, некоторые случились три, а то и четыре года назад, но из Якова Этингера уже выбили признание, а дело передали прокурору. «Правда» опубликовала статью о разоблаченном заговоре «врачей-убийц». Были арестованы десятки врачей-евреев. Их обвинили в убийстве многих руководителей партии и подготовке покушения на товарища Сталина. Готовился большой процесс. В «Правде» появились возмущенные отклики зарубежных политиков и деятелей мирового коммунистического движения, горячо одобривших арест «банды сионистских преступников».
Игорь пил чай в ординаторской, когда его позвали к телефону, сказав, что звонит женщина и дело срочное. Он спустился на первый этаж и взял трубку:
— Слушаю вас.
— Вы Игорь Маркиш? — Голос в трубке был гнусавым, высоким и звучал неразборчиво.
— Что вам нужно? Кто вы?
— Хочу предупредить, что вы будете арестованы.
— О чем вы?
— Завтра. Прямо в больнице.
— За что?
— Вы врач, еврей и коллега профессора Этингера.
— Я ни в чем не виноват.
— Другие тоже. Но их арестовали. Их осудят и расстреляют. А тех, кому повезет меньше, сошлют в Сибирь.
— Почему вы решили меня предупредить?
— Это не важно. У вас есть время, но очень немного. Будьте осторожны. Уходите через Ладожское озеро.
— Я не могу бросить жену и детей.
— Чем им поможет ваш расстрел?
— Кто вы?
— Не имеет значения.
— Почему я должен вам верить?
— МВД для ареста не нужны ни уловки, ни предлоги. Если останетесь, совершите самую большую ошибку в вашей жизни! Подумайте о близких!
В трубке раздались короткие гудки. Игорь изменился в лице, его била дрожь.
— Что-то случилось, доктор Маркиш? — встревожилась медсестра. — Я могу что-нибудь для вас сделать?
— Меня собираются арестовать.
Игорь рухнул на стул и обхватил голову руками.
* * *
Саша стоял в кабине телефона-автомата на Витебском вокзале. Он опустил левую руку, которой зажимал нос, вынул изо рта ложечку, размотал шарф, прикрывавший трубку, и повесил ее на рычаг. Глубоко вздохнув, задумался, вытащил из кармана носовой платок, еще раз протер трубку и вышел из кабины. Саша ненавидел стиль ар-нуво с завитками волют, вычурными позолоченными люстрами и фресками в холодных тонах. Он притворился, что любуется пышным декором вестибюля, витражной аркой фасада и металлическим куполом с ребрами в стиле Эйфелевой башни, но ничего подозрительного не заметил.
В этот самый момент Игорь вышел из больничного корпуса. Непогода усилилась, начался сильный снегопад. Игорь был в одном халате, но не замечал холода. Он пересек двор и вошел в здание родильного отделения, где работала акушеркой его жена Надежда. Она принимала роды, и Игорю пришлось час ждать у двери. Он лихорадочно размышлял, пытаясь решить, что делать дальше.
— Какой ты бледный, Игорь! Плохо себя чувствуешь?
— Мне нужно с тобой поговорить.
Игорь потянул жену к выходу, они укрылись под козырьком, и он рассказал ей о телефонном звонке.
— Думаешь, это серьезно?
— А ты как думаешь? Полагаешь, кто-то мог вот так пошутить?
— Я в растерянности… Ты не узнал голос?
— Я даже не уверен, мужчина звонил или женщина. Возможно, это был благодарный пациент.
— Что собираешься делать?
— Если останусь, меня арестуют. Нужно бежать!
— Я уйду с тобой, Игорь.
— А как же дети?
— Бабушка о них позаботится.
— Если мы сбежим вдвоем, детей поместят в приют. Представляешь, каково им там будет?
— Возьмем их с собой.
— Ничего не выйдет, Надя. Ночью на заливе температура опускается до тридцати градусов. Малыши не выдержат. Я должен идти один.
— Ты меня бросаешь?
— Предложи другое решение. Если доберусь до Финляндии, задержусь там на время. Посмотрим, что будет.
— Мы оба знаем, что будет. Я не хочу с тобой расставаться.
— Ты не имеешь права так поступать с детьми, Надя. Подумай о них. Если ты будешь рядом, они поймут и не осудят меня. Если исчезнем мы оба, они решат, что их бросили. Наши дети еще так малы, им нужна мать.
— Умоляю, Игорь, не оставляй меня, иначе я умру. Ты так мне нужен…
Она кинулась ему на грудь, он прижал ее к себе, и они застыли в безмолвном объятии. Надя горько плакала.
— Сейчас ты вернешься в отделение и постараешься вести себя спокойно и естественно. Я отправлюсь домой, соберу немного одежды, возьму сухари, воблу и немедленно скроюсь. Вечером скажешь соседям, что я не вернулся с работы и ты очень беспокоишься. Завтра они явятся в больницу, чтобы арестовать меня, но не найдут и приедут сюда. Тебе придется отречься от меня, чтобы не лишиться работы. Если я не свяжусь с тобой через три месяца, подашь на развод.
— Не проси меня об этом, я не смогу.
— Ты должна быть сильной, Надя. Думай о себе. И о детях. Нет ничего важнее детей.
— Мне плевать на детей! Умоляю тебя, Игорь, не оставляй меня одну!
Он схватил ее за запястья и встряхнул что было силы:
— Поклянись, что сделаешь все так, как я сказал! Мое бегство должно спасти вас. Завтра Иван, наш, отнесет записку моей матери — он живет в пяти минутах хода от ее дома. Не пытайся увидеться с мамой или помочь ей. Порви все связи с моей семьей. Будет нелегко, но другого пути нет. Никогда не думал, что все так закончится. Ты — моя единственная. Я всегда любил только тебя, и у меня не будет другой женщины. Обещаю, если останусь жив, рано или поздно мы обязательно снова увидимся.
В жизни есть вещи, которые могут оказаться не под силу даже мужчине. Заставить плакать любимую женщину, оттолкнуть ее, разомкнуть объятия, уйти и не обернуться, слыша, как она воет, рухнув на снег. Крики и слезы Надежды разорвали Игорю сердце и остались с ним навечно. Они терзают его в бессонные ночи.
3
Это массивное трехэтажное здание находилось на северной окраине Ленинграда, недалеко от железнодорожной станции Девяткино. На стене у ворот висела металлическая дощечка с надписью: «Службы общественного назначения. Посторонним вход воспрещен». Здание перестроили в конце войны. Никому не приходило в голову не то что проникнуть туда, но даже вообразить, что там происходит. Молодые люди, входившие и выходившие из загадочного дома, ничем не напоминали беззаботных студентов-весельчаков, они были молчаливы и крайне сдержанны. На верху мачты развевался красный флаг — здание было административным. По какой-то неизвестной причине полотнище было разделено по центру белой полосой и очень напоминало орден Красного Знамени, за что обитатели окрестных домов прозвали бетонный куб «Красным Знаменем». Чтобы попасть внутрь, требовалось пройти три контрольных тамбура. Внутреннее помещение аскетизмом напоминало бенедектинский монастырь и было разделено перегородками, как тюрьма. Повсюду стояли решетки, у решеток — будки с часовыми в форме. Они проверяли пропуска — находили фамилию в пухлом журнале приходов-уходов, нажимали на кнопку, раздавался щелчок, и решетка отъезжала в сторону. Некоторые — таких, правда, было немного — поначалу удивлялись количеству мер безопасности. Говорили часовым, что проходят мимо них по два раза на дню, так зачем снова и снова проверять документы? Те, естественно, не отвечали — может, были глухими или немыми? В конце концов студенты усваивали, что первым и главным правилом поведения является молчание. Иногда чья-нибудь фамилия отсутствовала в списке, дежурный звонил «наверх», и невидимый собеседник давал — или не давал — разрешение на вход. Соблюдение правил гарантировало полную безопасность. Время в этом месте не имело никакого значения, а безопасность была ремеслом. Доступ в аудитории тоже был организован по особой системе: студенты входили через одну дверь, преподаватели — через другую, открывающуюся из внутреннего коридора, что наводило на мысль о скрытых помещениях.
