— Не вижу препятствий. Этот человек мне больше не брат. Я не поддерживаю отношений с предателями родины.
— Вы дадите показания? В Москве, на процессе?
— Конечно, Антон Николаевич. Разоблачать предателей — наш долг.
— Вы уверены?
— Вы сами часто говорили: мы — солдаты, мы сражаемся и исполняем приказы.
— Я доложу наверх. Абакумов считал, что вы не согласитесь. Позвоню ему завтра же утром. Он будет доволен. Ваше решение очень нам поможет. В деле не хватало доказательств. Рад, что вы все правильно восприняли. У меня просто камень с души свалился.
— Тот факт, что я — майор МВД, не сделает мои показания менее убедительными в глазах судей?
— Важно то, что вы его брат. Что даете показания добровольно. Мы вернемся к этому разговору завтра. Ах да, совсем забыл: нам вернули аэрофлотовское досье. В нем есть упущения.
Саша взял папку и внимательно прочел приложенную записку:
— Все ясно, делом занимался второй отдел. Такое не повторится. Я сам этим займусь.
— Можете не торопиться.
— Я должен исправить ошибку, допущенную нашей службой, и сделаю это немедленно.
— Хорошо, Александр Эмильевич. Если бы все относились к своим профессиональным обязанностям так же добросовестно, дела в нашей стране шли бы куда лучше, — сказал Яконов и покинул лабораторию.
* * *
По непонятной причине — возможно, вследствие путаницы, человеческой ошибки или чьей-то некомпетентности — победитель турнира по шахматам 1948 года среди сотрудников «Аэрофлота» все еще фигурировал на групповой фотографии пилотов в форме, стюардов и гражданских лиц. Он должен был исчезнуть с портрета много лет назад, но все еще стоял в первом ряду — и принимал кубок из рук руководителя авиакомпании. В записке начальника Первого отдела[202] Главного управления Гражданского воздушного флота не было информации ни о совершенном проступке, ни о наказании. Документ лишь уточнял, что победителем в действительности был сотрудник, занявший второе место. Экс-победителя следовало удалить по идеологическим соображениям. Работа предстояла сложная. Будь у Саши достаточно времени, он бы вырезал скальпелем силуэт Леонида Кривошеина и сдвинул ряд из двадцати фигур в правую сторону, но счет шел на минуты, и он поступил иначе. Обвел лицо по квадрату и попытался подобрать замену среди фотографий неизвестных, которые хранил в обувной коробке. Не найдя никого подходящего, он улыбнулся, достал партбилет, срезал свою фотографию — его сняли в фас, в форменной фуражке на голове — и вклеил ее на пустое место. Нанес кисточкой несколько мазков черной краски. Вышло анахронично, смонтировано было грубо, но этот снимок не станет ни первой, ни последней халтурной подделкой. Саша поставил красную печать на сопроводительную записку, завизировал: «Рассмотрено, начальник четвертого отдела», расписался и положил пленку на полку с надписью: «Вернуть отправителю». Снял серый халат. Вынул из ящика стола две дюжины тетрадей и блокнотов, сложил все в котомку, повесил ее на плечо, надел гимнастерку и шинель, скрыв свою ношу, взял фуражку, погасил свет и навсегда покинул лабораторию.
* * *
История с фотографией имела продолжение. Ее напечатали — по недосмотру, намеренно? — в аэрофлотовском каталоге, который раздавали участникам турнира 1952 года. Никто не задал ни единого вопроса об офицере с непроницаемым лицом и Кубком победителя — 48 в руке. Саша всего лишь хотел пошутить на прощание, это был жест отчаяния. Он и подумать не мог, что фотография будет преследовать его всю жизнь и станет причиной неиссякающей ненависти Леонида.
Париж, июль 1964-го
1
…Я не хотел уходить, не исправив ошибку. Отдай Леониду принадлежащую ему по праву фотографию. Подлинную фотографию. Скажи, что я не держу на него зла. Что на его месте вел бы себя так же. Не простил бы. Я выбрал не ту сторону…
Я оторвался от чтения Сашиного письма и достал из конверта групповую фотографию участников турнира «Аэрофлот-48» и Леонида с Кубком победителя в руке. Определить, оригинал это или отретушированный снимок, было совершенно невозможно. Ни на лицевой, ни на оборотной стороне я не нашел следов разреза и склейки.
…Я шел по бесконечным пустынным коридорам и не знал, сумею ли выбраться из «Красного Знамени». Я согласился свидетельствовать на процессе и получил отсрочку. Временную. Ненадолго. У меня не было ни малейших сомнений насчет того, что произойдет дальше. Вариантов было два, и оба сулили мне проигрыш. Откажусь давать показания — выставлю себя участником заговора. Брат виновен уже в силу факта родства. Дам показания — значит знал о заговоре, следовательно виновен. Мне было слишком хорошо известно, каким будет ход их рассуждений, и я не питал иллюзий касательно своего будущего. Они не делают различий между невиновным и виновным. После процесса я стану не нужен, и от меня избавятся. Неудобных свидетелей не судят, им пускают пулю в затылок. На месте Яконова я бы не стал рисковать. Он должен был арестовать меня и этапировать в Москву. Решетка щелкнула, я шагнул в ледяную ночь. Удача приходит к человеку только раз, Мишель. Если тебе повезло, хватай ее за хвост и держи очень крепко. Я вернулся домой, но к себе не пошел, а спустился в подвал соседа. Когда его арестовали, я оборудовал там тайник. Я забрал все, что приготовил на такой вот экстренный случай, сложил в мешок вместе с вынесенными из «Красного Знамени» материалами, которые удалось спасти, и ушел.
Я не простился с женой. Анна наверняка спала. Не стоило будить женщину только для того, чтобы сказать: «Я тебя покидаю». Анна была на шестом месяце беременности. Ее мучили боли в спине и ногах, и она почти все время лежала. Итак, я сунул под дверь записку и исчез. Не осуждай меня, Мишель, не говори: «Он повел себя как последний мерзавец. Ему следовало объясниться с любимой женщиной!» Поступи я так сегодня, ты был бы прав, но в те страшные годы, в Ленинграде, иного решения не существовало. Я предупредил Анну, что у нее из-за меня будут неприятности, и велел как можно скорее подать на развод. В тогдашней России жениться можно было за десять минут, а развестись — за пять. Важнее всего было защитить детей. Обращаясь к ним, я ограничился привычными банальностями: папа вынужден уехать за границу, папа думает о вас, будьте храбрыми и терпеливыми, папа никогда вас не забудет… Ребенку не под силу понять фразу отца: «Мы больше никогда не увидимся…» Однажды ты сам станешь отцом и узнаешь, каково это — уйти, не поцеловав на прощание малышей, не обняв их в последний раз. Я сбежал, как вор. Подумал, будет не так больно. Боль настигла меня позже, когда я был уже в безопасности. У меня в душе образовалась незаживающая рана. За все годы я ни разу не получил известий от них или о них. Я не знаю, развелась со мной Анна или нет, родила она сына или дочь, осталась жива или ее расстреляли. Мы остались по разные стороны стены. Стали живыми мертвецами.
Граница Финляндии находится на расстоянии семидесяти километров от Ленинграда. Мы с Игорем хорошо знали этот район Карелии, часто бывали там в молодости. До революции наш отец владел дачей на берегу Ладожского озера. Летом мы ловили там рыбу. В мире нет другого места, где в июне свет так дивно освещает озерную гладь, когда солнце заходит за горизонт, а ночь не наступает. Эта территория тогда еще не была аннексирована. Граница существовала только на картах. Был апрель, но снега выпало по пояс, и столбик термометра опустился до минус двадцати пяти. Самый короткий путь до границы проходит мимо Выборга, но его всегда держали под усиленным наблюдением. Я выбрал северный маршрут, который знал лучше. Днем спал в заброшенных укреплениях, а шел ночью. Первые четыре ночи я шел по тропинке, петлявшей вдоль замерзшего озера с наветренной стороны. До Приозерска пробирался через лес. Пограничники ночью по лесам не ходят, мне это было известно лучше, чем кому бы то ни было другому. Неделю спустя я оказался в Финляндии. Думаю, Игорь уходил тем же путем.
Я принял приглашение матери на Седер совсем не потому, что был религиозен, и не для того, чтобы доставить ей удовольствие (я презираю суеверия). Нужно было предупредить Игоря, что его вот-вот арестуют как «врача-убийцу», но они выставили меня за дверь, и я не успел. Пришлось звонить. Игорь так и не узнал, что это я его спас. А если бы узнал, все равно не простил бы. Я хотел получить прощение вовсе не ради справедливости. Он был моим братом и любил меня, а любовь не покупается и не продается. Я ждал его прощения двенадцать лет, но в конце концов понял, что не дождусь. Я не держу на него зла. Я один в ответе за все. Я сам совершал преступления, был соучастником множества ужасных деяний и не заслуживаю милосердия. Человек должен платить за свои ошибки. Жить мне оставалось недолго, лечиться я не хотел, да и лекарства от моей болезни пока никто не придумал.
