«Варенька-уродинка» мольбу услышала.
Шан-Гирей вспоминает:
«Весной 1838 года приехала в Петербург… Варвара Александровна Бахметева. Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только глаза были такие же ласковые, как прежде. “Ну, как вы здесь живете?” – “Почему же это вы?” – “Потому что я спрашиваю про двоих”. – “Живем как бог послал, а думаем и чувствуем, как в старину. Впрочем, другой ответ будет из Царского часа через два”. Это была наша последняя встреча, ни ему, ни мне не суждено было ее больше видеть».
Подробностей этого короткого свидания мы никогда не узнаем. Ни Варвара Александровна, ни Михаил Юрьевич ни единым словом ни одному из своих ближайших друзей о нем не проговорились. Оно так и осталось «тайной двоих». И эти двое – промолчали.
Впрочем, в стихах Лермонтов не молчал: «таинственный разговор с подругой юных дней» продолжался. 8 сентября 1838 года, через несколько месяцев после встречи, он отослал Лопухиной новый, кавказский вариант «Демона». Поэме было предпослано «Посвящение», в котором Лермонтов давал понять Варваре Александровне, что кроме «могучего образа» властелина надзвездного мира, созданного «игрой воображенья», в «Демоне» есть и другой, интимный смысл: «простое выраженье тоски», «томившей» его «много лет».
Над «Демоном» Лермонтов начал работать, едва открыв в себе поэта, в 1829-м. Сразу же нашлась первая строчка: «Печальный Демон, дух изгнанья». В варианте 1830 года появилось и заключительное двустишие, к которому он долго не притрагивался:
После потерянного раяУлыбкой горькой упрекнул…
Этими же стихами начинался и оканчивался и тот «Демон», которого Лермонтов подарил шестнадцатилетней Лопухиной в 1831 году. Он работал над ним весной и летом, еще до их встречи. «Посвящение», где он называет «подругу юных дней» Мадонной («Прими мой дар, моя Мадонна»), как и акварельный портрет Варвары Александровны в костюме монахини, написаны позднее.
Семь лет назад эти строчки были всего лишь словами, а теперь стали еще и нотной записью «звуков», в которых, «как в гробе», «зарыто былое». Поэт сохраняет их в лопухинском списке, в надежде, что «давно забытый звук», пробудив сожаленье о прошлом, напомнит забывчивому, но незабвенному другу: роскошная восточная повесть родилась из когда-то подаренного ей черновика, точнее – эскиза, и в ней, как в тайнике, «запечатана» простая человеческая тоска по тем дням, когда жизнь только начиналась и обыкновенный мальчик требовал, чтобы обыкновенная девочка дала ему необыкновенную клятву:
Послушай, быть может, когда мы покинемНавек этот мир, где душою так стынем,Быть может, в стране, где не знают обману,Ты ангелом будешь, я демоном стану!Клянися тогда позабыть, дорогая,Для прежнего друга все счастия рая!Пусть мрачный изгнанник, судьбой осужденный,Тебе будет раем, а ты мне – вселенной.
Печатать «Демона» в том виде, в каком 8 сентября 1838 года он отослан Варваре Александровне, было немыслимо, даже в списках пускать по рукам и то опасно. А между тем слухи о волшебной кавказской поэме, привезенной из ссылки «вторым Пушкиным», распространились по Петербургу. Дошли и до ушей великосветских любителей изящной словесности, в том числе и до императрицы Александры Федоровны, падкой на все «новенькое». Скрепя сердце Лермонтов взялся за переделку, пытаясь приспособить текст к требованиям церковной цензуры (в поэме задевались канонические представления о том, как должно и как не должно вести себя лицам «неземного подданства»). Разумеется, это была не механическая подгонка под «белодневный» этикет. Перечитывая поэму, Лермонтов натыкался на незамеченные оплошности, исправлял их. Так, в описании внешности жениха Тамары он меняет банальное «стройный стан» на более точное – «ловкий», вместо «вся галуном обведена» стало – «обложена». Не бог весть какая находка, но до печати еще далеко, и Лермонтов не торопится с отделкой.
Приспособленный к требованиям цензуры «белодневный» вариант «Демона» завершен 4 декабря 1838 года. В день именин Варвары. В священный для автора день. Может быть, это простое совпадение. А может быть, и нет. Ведь Лермонтов был суеверен и, перекраивая великолепный текст, поспешил завершить уязвлявшую его самолюбие работу в срок, когда можно было, мысленно обратясь за помощью к «подруге юных дней», испросить у ее заступницы, святой Варвары великомученицы, прощение за вынужденный компромисс.
Чтение «Демона» в маленьком салоне императрицы состоялось 8 и 9 февраля 1839 года. Александра Федоровна нашла стихи очаровательными – «а мнение императрицы было законом…».
И вот что характерно. Сообщая Марии Лопухиной о своих успехах в «большом свете», Лермонтов умалчивает о куда более важном: о безоговорочном признании в литературных кругах. Начиная с сентября 1838 года Михаил Юрьевич чуть ли не ежедневно «занят у Карамзиных»: именно здесь, в красной гостиной, 29 октября 1838 года в самом узком – только свои – карамзинском кругу Лермонтов прочитал «Демона». Отныне ни у кого из посетителей красной гостиной не могло быть иного мнения, чем то, какое составила после чтения Софья Николаевна: «Это блестящая звезда, которая восходит на нашем литературном небосклоне, таком тусклом в данный момент».
У большинства мемуаристов, из числа тех, кто бывал у Карамзиных, сохранились, как уже говорилось, самые приятные воспоминания о чаепитиях в красной гостиной. На самом же деле семейного согласия не было и здесь. Вдове историка, Екатерине Андреевне, и не по душе, и не по силам страсть общительности, овладевшая ее детьми. Она уставала. И от счастливой способности падчерицы Софьи «порхать по цветущим верхам мысли», и от чересчур уж пунктуальной преданности младшей дочери Лизы, и от снисходительного полупрезрения, какого не скрывала Екатерина Николаевна, – старшая дочь Карамзиных жила этажом выше и ни разу не соизволила спуститься в красную гостиную.
Впрочем, на дочерей Николай Михайлович никогда и не надеялся, девицы были не в его вкусе: «рисуют, танцуют, бренчат на клавесине» – к суете светской себя готовят. В уединении и бедности передержали. Тихой жизнью в детстве перекормили. Как мотыльки – к свету рвутся. А вот в сыновей Карамзин верил, так верил, что, сглазу не страшась, говорил и ей, матери их, и друзьям: «Если будут живы, то не сделают стыда моей тени и в полях Елисейских». Уберег Бог – все трое живы, здоровы, вот только к делу ни у одного душа не лежит. Из Александра, пожалуй, как в возраст войдет да женится, хозяин получится. А ни Андрею, ни Владимиру, при всей их талантливости, из героев светской хроники не выбиться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
