выполнял эту функцию в комплексе с другими, превратившись в документальный жанр пропагандистской легкой кавалерии: в нем доминировала конкретика, он шел от факта, он не обобщал, как делал до него классический европейский фельетон или русский революционно-демократический. Эта смена оптики была частью стратегии нового жанра:
Важная функция официозного фельетона состояла не просто в борьбе с недостатками, но и в представлении общих пороков системы (таких как бюрократизация и неэффективность управления, отчуждение человека от государственных и общественных институтов, минимизация гражданских прав, тотальная идеологизация культуры и т. д.) в виде мелких, временных и преодолимых отклонений от становящегося идеала. Советский фельетон говорит: целое у нас — не такое , он «отмежевывается» от критикуемых явлений и персонажей[646].
Развившаяся в советском фельетоне близорукость от прежней генерализации вела к индивидуализации. Целый арсенал «художественных средств» (то есть пропагандистских приемов) работал на то, чтобы заполнить расширявшийся зазор между частным и общим. Он был выработан в борьбе наследников жанровой традиции 1920-х годов — как писателей (Зощенко, Булгаков, Олеша и др.), так и журналистов (Кольцов, Сосновский, Зорич и др.) с цензурными ограничениями, пусть и несколько менее жесткими, чем в 1930-е годы.
Если в фельетоне 1920-х годов доминировала стихия смешного (от легкого юмора до сарказма и гротеска) и типического (в нем фигурировали обобщенные и потому условные типажи мещан, бюрократов, жуликов, нэпманов и пр.), то в фельетоне сталинского времени на внутренние темы диапазон смешного был резко сужен (в нем не допускалась ни ирония, ни гротеск), и доминировал фельетон, высмеивавший конкретных лиц — носителей реальных имен. Эта конкретность выдавалась за действенность фельетона и торжество его журналистской природы. Персонифицируя недостатки, конкретизируя разоблачаемых людей (не персонажей, не типов, не явлений, но конкретных людей, виновных в разного рода нарушениях — от «принципов коммунистической морали» до «норм социалистической законности»), советский фельетон прошел путь от полноценных литературных произведений, граничащих с юмористическими или сатирическими рассказами, до… следственных дел, возбужденных «по следам фельетонов» против осмеиваемых в них героев. Финалы многих фельетонов и обращались, как мы видели, к прокуратуре, милиции или контрольной комиссии: куда смотрит прокурор, куда смотрят местные правоохранительные органы и т. д.
Фельетон 1930-х годов был далек от послевоенного благодушия. Он в полной мере использовал принцип генерализации. «Атмосфера критики и самокритики», царившая в советском публичном дискурсе эпохи Большого террора, была, как мы видели, смертельно опасной. Можно даже не обращаться к сатире 1936–1938 годов. Достаточно обратиться к написанному в 1939 году (то есть в момент короткой оттепели, наступившей после снятия Ежова) сатирическому стихотворному фельетону Николая Адуева «Капитон Заступако», где выводится эдакий защитник хулигана, хама, вора (объекты подчеркнуто бытовые). Из героя «так и прет всепрощенья труха», когда «под крылышко» берется каждый «якобы оступившийся». Но сатирик не склонен соглашаться с обвинениями в излишней суровости:
О «живом человеке» он любит кричать,
Об отсутствии мягкости и сожаленья…
Это ложь.
Мы умеем ошибки прощать
(Если это ошибки, а не преступленья).
Но умеем и сладить со сворой собак,
Преградившим дорогу нам с визгом и лаем.
Мы таких ни щадить, ни жалеть не желаем!
Так давайте в работу возьмем Заступак.
В 1939 году читателю не нужно было объяснять, к какой «своре собак» следовало быть безжалостным. И именно в это время было понятно, что любое проявление снисходительности было политическим жестом. Поэтому автор усматривает в своем Заступаке опасное социальное явление:
Так давайте их разоблачать на лету,
И кричащих: «Ну, с кем не бывает?», «Не троньте!» —
Ненавидеть — в работе, искусстве, быту,
На идейном и на производственном фронте.
Так давайте же зорко, как большевики,
Узнавать, не смущаясь обличьем младенцев,
Под губами слюнявыми сих всепрощенцев
Ядовитые, острые, вражьи клыки!
Переход от безоблачной «лирической комедии» к ненависти был органичным. Смена характера и тона советского фельетона после войны оказалась разительной. Это был эффект перевернутого бинокля, в котором мир генерализаций рассыпался на мелкие «отдельные недостатки».
Мы имеем дело с сегментирующей функцией советского фельетона. Резко меняется масштаб тем. Острые темы сменяются общими. Излюбленной становится тема воспитания: дети, родители, школа, учителя. Родители неправильно воспитывают детей — либо слишком их опекают, либо, напротив, не занимаются ими, а если занимаются, то формируют в них неправильное отношение к жизни; дети не заботятся о родителях, проявляют черствость; школа неправильно взаимодействует с теми и другими; учителя либо слишком строги, либо, напротив, слишком потакают ученикам, либо поощряют подхалимство, либо формируют в них несоветские качества и пережитки. Этот поворот к нравоучению и интерес к воспитательным темам связан с уходом от острых социальных и политических тем.
С масштабом тем меняется и масштаб типажей. В центре фельетонов оказываются уполномоченные министерств (но никогда не министры!), председатели райисполкомов (но никогда не облисполкомов!), секретари райкомов (но никогда не горкомов и тем более обкомов!), председатели колхозов, директора и главные инженеры предприятий и т. п. Они осуждались: начальник службы движения Горьковской железной дороги — за то, что не поддержал движение машинистов-пятисотников; председатель райисполкома — за то, что занял чужую жилплощадь; начальник конторы «Мелиоводстрой» — за то, что не обеспечил водой колхозы; председатель колхоза — за то, что не позаботился о теплых коровниках; заведующий жилищно-коммунального отдела горисполкома — за то, что окна в подъездах не открываются, и т. д.
Масштабу персонажей соответствует и масштаб обобщений. В фельетоне Кондрата Крапивы «Растите — не оглядывайтесь» (1947) рассказывается о том, что «Швейпром» выпускает слишком короткие брюки. Они перевыполняют план на 110 %, экономя на ткани — «у них как семьдесят сантиметров, так и брюки, — объясняет автору продавщица. — А цена на взрослые брюки одна — длинные они или короткие. А с такими, как вы, разве перевыполнишь промфинплан? Вам же одному нужно метр десять, если не все метр пятнадцать». Автор в растерянности: «Что же мне все-таки делать? Неловко же мне в таких брюках идти на заседание, скажем, в министерство легкой промышленности». И получает совет: «Купите сразу две пары брюк. Отрежьте штанины от одних и приточите другим. Будете иметь брюки и еще трусы в придачу».
В фельетоне Н. Кружкова «Ромео и Джульетта, или Правдивая повесть о починке брюк» (1940) обсуждается другая беда: негде заштопать брюки. Ромео умудрился прожечь брюки. В течение «пьесы» он пытается их заштопать, обращаясь в разные конторы, и не может обнять возлюбленную, так как «держит руки назади». А когда Джульетта
