— Должен я ехать с лекциями в Ленинград. Недовольны будут мои прихожане. Не знаю, что и делать. Как отказаться… Православная культура…
По обе стороны просёлка под осенним бледным, холодным небом тянулись широкие поля, заросшие бурьяном, а вдали чуть золотился печальный лес. Поля уже несколько лет не засеивались. Скотины тоже нигде было не видать. Время от времени появлялась деревушка, заросшая высокой травой и кустарником едва ли не по самые крыши. Ни души. В тех местах давно не было войны, не приключалось смертного мора, чумы или холеры, не было там никаких зловещих явлений инопланетян, метеоритного дождя или ещё чего-то катастрофического. Но люди ушли оттуда, гонимые разрухой. Редко-редко на обочине дороги появлялась одинокая фигура старика, из под руки провожавшего машину взглядом.
Я невольно вздохнул, и водитель, тоже сильно пожилой, вопросительно глянул на меня:
— Чего?
— Да так. Смотрю вот. Что такое? Почему это? Куда люди-то делись?
— А как ты хочешь! Это те не Воронеж: там, говорят, палку воткни — зацветёт. Земля наша трудная. Семь потов сойдёт. А ради какого рожна? Жизни-то человеческой люди не видали сколько лет. Бросили нас и рукой махнули. Люди стали разбредаться. Разруха. В магазине папирос порядочных не купишь. Как завезли «Любительские», а они подмокшие. Курить не захочешь. И хлеб в неделю два раза.
Машина с тяжким стоном двигателя проваливалась и выезжала с ухаба на ухаб. В фургоне пели:
А эта свадьба, свадьба, свадьба…
Пела и плясала!
Потом закричали:
— Шофер, останови, а то бабы тебе тут всю почту обоссут!
Притормозил водитель и все вышли размяться. Женщины символически отходили в кусты, а мужики не стеснялись.
— Гляди, сохатый! Давай карабин!
Несколько выстрелов спугнуло величественного лося, который пасся неподалёку, и можно было наблюдать его стремительный и грациозный бег с закинутыми на спину, тяжёлыми рогами.
— Йе-э-х! Стрелки. Только бочки вами затыкать! — весело закричали бабы из кустов.
— Сергеевна, я тебе принесу из лесу говядины, — сказал кто-то, — А ты со мной за грибами-то сходи! Я гляжу, ты больно хороша, зад ну точно, как у яловой коровы. А мужа мы в избе запрём.
— Да куда тебе! Песок-то сыпется…
— А может, с песком и крепче продерёт.
— Си-и-ди-и-и! Давеча в магазине с ног свалился. Голова, трясётся, как у строго козла, а тоже — хороводы заводить…
Шутки были грубы и не слишком веселы.
Я, было, выразил мнение, что на моём месте должна бы сидеть какая-нибудь старуха.
— Не полезет. Они стесняются, не привыкли, — мрачно сказал водитель.
Сорок километров мы преодолели не меньше чем за четыре часа. Елегино — большое село. Тогда там работал магазин, не знаю, как сейчас, и мы с о. Георгием пошли, купить недостающих продуктов.
— Я уеду сегодня. Пойдём, посмотрим, где будешь копать, а потом избу, которую для тебя выделили. Всё там вымыли, рамы новые вставили, и есть одеяла и чистое бельё. Я тут договорился, тебе будут парное молоко приносить по утрам, сигареты у тебя есть.
Когда мы пришли к церкви, обошли её кругом, работа не показалась мне сложной, как оно и оказалось. Но я спросил:
— Так я как копать-то буду, вплотную к фундаменту или отступить?
— Ох, я даже и не знаю, — сказал он. — Копай вплотную.
Роковая ошибка, которая, однако, выяснилась не ранее того, как работа была закончена, и траншея засыпана песком. Рискуя снова навлечь на себя обвинение в русофобии, я заметил бы, что такого рода проектирование в России является национальной особенностью, если б мне во время не вспомнилась трагическая гибель множества молодых людей в «Версале», а это произошло вовсе не в России, а в Израиле.
Мы ещё немного поболтали с о. Георгием, пока машина не пошла обратным рейсом. Он уехал.
Устроился я прекрасно. Протопил русскую печь, потому что к вечеру уже холодало, постелил на мягчайшей пуховой перине чистейшее льняное полотно, какого уж давно в глаза не видел. От него исходил запах свежести и чистоты. Огромное ватное одеяло дышало теплом. Но, не успел я уснуть, как послышались громкие крики, звон, лязг и грохот непонятного происхождения. Кое-как одевшись, я выскочил на двор. Мимо бежали куда-то женщины с пустыми тазами и вёдрами, в которые они колотили, что есть силы. Они кричали.
— Что это они?
— А волков гоняют. Волки выходят к овчарне, — зевая, ответил мне какой-то мужик. — Вот жисть пошла. Пугнуть их стало некому.
Рано утром, едва проснувшись (хорошо, я рано просыпаюсь), я увидел в окно, как ко мне медленно ковыляет древняя старуха, нагруженная обыкновенным мешком из-под муки.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте.
— Вот гостинцев вам бабы собрали, — она с мягкой улыбкой стала доставать из мешка всевозможную снедь. Там была двухлитровая банка ещё тёплого молока, здоровенный кусок солёной телятины, огромная бутыль жёлтой самогонки, помидоры, огурцы свежие и солёные, банка солёных грибов, маринованная черемша, ещё много всего.
— Вот спасибо. Сколько я вам за это всё должен?
— Да мы не торгуем. Грех так говорить, милый человек, — серьёзно отвечала она. — А вот, коли не жаль, нет ли водочки городской? Мой старый уж стосковался. Рад будет.
У меня было две бутылки, я обе ей отдал. И она благодарила меня с такой сердечной улыбкой, что сердце заныло.
— А это что, матушка?
— А это, сынок, свекольное пиво. Вы непривычные, а ты попробуй, мы варим. Раньше у нас молодые ребята и бабы ведь водки не пили никогда. Пиво пили. Попробуй, не пожалеешь, хорошо бывает с утречка.
Позавтракав досыта, я до вечера печь топить не стал и пошёл с инструментом к церкви. Я проработал там часа два. Уже прокопал метров пять траншеи, когда ко мне подошли две старушки в белых платках.
— Сынок, а службы разве не будет?
— Но отец Георгий уехал. Он приедет в субботу вечером.
— Вот беда. Он ездил-то почитай без малого полгода. За это время у нас тут трое померло, и хоронили без отпевания. Мы уж думали, может он на могиле за упокой отслужит. Как ты думаешь, сынок, не откажет батюшка? Плохо, что до кладбища далеко. Человек он важный. Учёный. Трудно ему.
— Ох, не знаю, — сказал я.
Они ушли. Эти женщины были из дальней деревни, и я смотрел, как они мучительно спускаются к речке по косогору, пока они не скрылись в кустарнике. Я продолжал копать, иногда взглядывая на небо, на поля, на прекрасный лес вдали, золотой, бледно-зелёный, молчаливый таинственный и неприступный.
Подошёл кто-то в резиновых сапогах, но, вместо телогрейки, у него была достаточно истрёпанная «Аляска», и, по-моему, он одел её специально для такого случая.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
